А старшая сестрица Натальюшка день и ночь в светлице вышивала – приданое ладила, рубаху нарядную суженому, рушники на подарки, и всех дворовых девок за пяльцы усадила. Аннушка хотела было с ней посоветоваться – какое там, у сестрицы один жених на уме.
И все в одночасье рухнуло.
Ночь! Ночь, которую вспомнишь – и слезы сами льются.
Хорошо, сон у Глебовны чуткий. Услыхала шум внизу, в сенях, побежала поглядеть, что еще за гости заполночь притащились. А как поняла – пташкой взлетела в светлицу, разбудила Аннушку, сама одела-обула, что под руку попалось – в узелок увязала и повела тайными темными переходами, как в мыльню женщины ходят, и вывела в сад, а оттуда тайной калиточкой – в переулок, и – давай бог ноги! И по Ипатьевскому, и по Варварке, и в Зарядье!
Там мамка спрятала перепуганную питомицу у кумы, а сама побежала утром узнавать, чем кончился ночной налет стрельцов на двор Обнорских. Узнавала с бережением, подсылала надежных соседок. Такое узнала – не приведи Господь.
Накануне боярыня Обнорская ездила в Кремль – была звана к крестинному столу государыни Марьи Ильиничны, крестили царевну Марфу. Обнорская была приезжей боярыней, на таких пирах бывала нечасто, и потому, все это знали, была на государыню в обиде. Эту обиду, опять же, как все знали, передала она мужу – нашептала, как это все женщины умеют.
Боярин Обнорский тоже был недоволен своим местом за крестинным столом и, все слышали, проворчал, что хорошо бы государю верных своих слуг награждать, а не в забросе держать, ну да ладно – настанет час, и поймет государь, кого своей царской милостью жаловать следовало. Может, и не так сказал боярин, может, чего-то сгоряча добавил, люди по-всякому передавали.
И надо ж такому случиться – после пира нашли в царицыных палатах сверточек, клочок серого холста с ладонь величиной, в том холсте – туго увязанные корешки, сушеные травки и косточка – может, птичья, а может, и крысиная. Стали разбираться – какая злодейка вздумала сделать подклад самой царице, еще не оправившейся толком после родов? Всем известно, испортить молодую мать легко, есть умелицы, что через мать порчу на детей напускают. Верховые боярыни призвали ближних женщин, произвели свой розыск, и по всему вышло, что это – подарочек от боярыни Обнорской.
Донесли государю, государь осерчал. В таких вопросах был он очень строг да горяч. Может, если бы остыл, обошлось бы это дело малой кровью. Так нет же! Среди ночи погнал стрельцов брать приступом боярский двор. Боярина – в один монастырь на покаяние, боярыню со старшей дочкой Натальюшкой – в другой; хорошо, боярский сынок Трифон Маркович, уже второй год был на службе в Смоленске, его беда не коснулась.