Я жил в Париже уже почти два десятилетия, выдавая себя за итальянского купца. Эпидемия не пугала меня – болезни смертных не затрагивали мое бессмертное тело. Но смерть, царившая вокруг, делала охоту слишком легкой и оттого лишенной азарта.
В то утро я заметил ее впервые – молодую женщину, помогавшую больным у стен собора. Ее темные волосы были спрятаны под капюшоном, но я видел ее лицо – бледное, с ярко-зелеными глазами, которые, казалось, светились изнутри.
Что-то в ней заставило меня замереть. Знакомые черты, которых я не мог видеть никогда прежде. И все же – ощущение, что я знаю ее, было неодолимым.
Весь день я наблюдал за ней, следуя на расстоянии. Она переходила от одного умирающего к другому, предлагая воду, утешение, молитву. Никакого страха заразиться, никакой брезгливости. Только бесконечное сострадание в глазах.
Когда наступила ночь, я решился заговорить с ней. Она как раз покидала последнего пациента, когда я возник из тени перед ней.
– Вы делаете благородное дело, мадемуазель, – сказал я на безупречном французском.
Она не вздрогнула, не испугалась – только подняла глаза и посмотрела на меня с таким спокойствием, словно ожидала этой встречи.
– Они нуждаются в помощи, – ответила она, и ее голос отозвался во мне странным эхом воспоминаний. – И в надежде.
– Боюсь, надежды мало, – заметил я. – Чума не отпускает своих жертв.
– Все мы чьи-то жертвы, месье, – она слегка улыбнулась. – Вопрос лишь в том, признаем ли мы это.
В ее словах звучал подтекст, который я не мог полностью расшифровать. Словно она говорила о чем-то большем, чем смертная болезнь.
– Могу я проводить вас? Ночь опасна даже для тех, кто не боится чумы.
– Для меня ночь не опаснее дня, – она поправила капюшон. – А есть вещи страшнее чумы.
– Например? – я невольно шагнул ближе, заинтригованный.
– Забвение, – она посмотрела мне прямо в глаза, и на мгновение мне показалось, что она видит меня насквозь – не маску итальянского купца, а древнее существо под ней. – Когда ты забываешь, кто ты.
Ее слова поразили меня как удар. За столетия я действительно начал забывать – свое племя, свою человечность, даже свое настоящее имя.
– Кто вы? – спросил я, уже зная, что не получу прямого ответа.
– Меня зовут Мария, – она отступила на шаг. – А вас, месье?
Я мог назвать имя, под которым жил в Париже. Или любое из сотен других имен, которые использовал за века. Но вместо этого с моих губ сорвалось: