Прощаясь, Йон всякий раз желал ей здоровья, но не так, как это делают сухопутные люди, а особым морским способом. «Держи горизонт!» – напоминал он.
Впервые Ульяна услышала это на борту яхты, которую Йон взял напрокат. В тот первый для их семьи выход в море – не в фиорд, а в открытое море – её укачало. Она лежала пластом на банке в кокпите и молила лишь об одном: быстрее бы всё окончилось, скорее бы ступить на землю. Вот тогда, оставив руль на пятнадцатилетнего капитана – так они потом называли Серёжку, – Йон спустился в каюту, силой заставил её подняться и вытащил наверх – под ветер, под хлёсткие солёные брызги. Стоя на зыбкой палубе, Ульяна мутными глазами озирала окрестности: кругом была вода, одна вода и никакого просвета в свинцовом низком небе. Йон сунул ей в рот кусок круто посоленного хлеба, заставил разжевать, хотя её тошнило и не раз уже вывернуло. «А теперь гляди вперёд, – приказал Йон, – и ищи горизонт. Держи горизонт! – повторил он. – Гляди и не отпускай из глаз горизонта. Это твоя опора!» Голос был жёсткий и уверенный. Она подчинилась. Да и как тут было не подчиниться! Сделав усилие, Ульяна разлепила мутные глаза, отыскала эту самую линию, отделяющую небо от моря и море от неба, и вцепилась в неё взглядом. Ухватившись за ванты и качаясь на пляшущей под ногами палубе, Ульяна до рези в глазах цеплялась за эту тонкую зыбкую нитку. И – чудо не чудо! – но что-то изменилось: стало легче дышать, ушла куда-то брюшная свистопляска, мышечный студень обрёл упругость. Ульяна обернулась, поймала взгляд Йона и благодарно улыбнулась ему, пусть покуда ещё и вымученно.
«Держи горизонт!» – заклинала сама себя Ульяна, стоя на зыбкой житейской палубе. Дети её были далеко – за горизонтом. Но у них с нею была одна земля, одно небо и, как бы на это ни смотреть, – одна линия горизонта.
Что ещё выручало Ульяну в минуты отчаяния, так это подарок Петра Григорьевича – его скромный незатейливый пейзажик. Она называла его «Домик восходящего солнца», а то «Папушкина обитель» – в зависимости от настроения или времени суток.
Эту работу Пётр Григорьевич начал ещё до того, как перевернулась её жизнь, когда она изредка открывалась ему, рассказывая о детстве или юности, а завершил в самую горестную пору, когда она изливала ему свою душу, вспоминая всё, что с нею было. Вот тогда из набросков, этюдов, эскизов и возник этот пейзаж: дом с коньком, окна передней, крытое крыльцо, тонкую резьбу на котором, как и на наличниках, навёл незабвенный папушка.