Приземистая, высохшая, что бывалошный вехоть, как она себя характеризовала, Паладья была бабеня подвижная и бойкая. Несмотря на большие годы – а венчалась Паладья ещё перед первой мировой войной, – у неё была отменная память. Она хорошо помнила события самых далёких лет – и ту войну, и интервенцию («как англичана-те тут кобенились»), и коллективизацию, и новую войну, которая унесла мужа и трёх её сыновей. Только то, что было вчера, старуха напрочь забывала. «Ищи-свищи вчерашние поминки», – хмыкала она.
Перебирая старые фотографии, Паладья ткнула в одну из них заскорузлым крючковатым пальцем: «Гли-ко, Улюшка, это ить мати твоя. Ишо в деушках. Ишь, кака баска».
Перед объективом, когда предстоит групповая съёмка, большинство стремится к центру, чтобы попасть в поле зрения. Встают ярусами, ложатся на пол или на землю, это как уж доведётся. Ну, кто не видел подобных снимков или не участвовал в такой съёмке?! Тут было похожее. Бригада человек в тридцать расположилась уступами. Верхний ряд, видимо, стоял на скамейках или, скорее всего, на брёвнах, средний – на земле, а остальные сидели или лежали у их ног. Все сгрудились кучно и даже – по распоряжению, не иначе, фотографа – развернулись вполоборота к середине. И только одна девушка стояла обочь, словно сама по себе. В кадр она, вероятно, не попадала. Но фотокор, видимо, что-то приметил в ней и то ли отошёл назад, то ли выпустил из кадра кого-то с другого фланга.
В семейном альбоме фотографий матери почти не было. Только случайные, среди других, прибранные, видимо, рукой отца или Раечки. И ни одного портрета. А тут фото юношеской поры, да к тому же в полный рост.
Ульяна молча глянула на Паладью. Та без слов смекнула, чего от неё ждут, и принялась вспоминать:
«Мати-то твоя тут уже сиротеей была. Да, деушка… О тридцатом годе церкви почали рушить. Батюшку нашего отца Егория с детушками прогнали. На телегу, бают, да в Сибирь… И стару веру – у нас ить много было таких – тоже… Дед твой, батька-то Пестимеи, староста… Да… Его первого с семьёй и увезли. А мати-то твоя – совсем девчурка была – на ту пору болела. Холера ли, тиф ходили… горит, огнём пышет, бедная, без памяти. Куда таку вести. Милицанеры и не взяли. Из бумаги вычеркали. Мол, и так околеет… А она – вишь ты как! – выжила. У золовки моей лежала. Та жоночка сердобольна. Своих-то Господь не дал, вот она и выхаживала… Пришла Пестенька в себя – ни мати, ни тяти, ни дома родного… Порывалась следом, да куда пойдёшь… Так и осталась у золовки заместо дочери. Обходительна, работяща, да всё тишком. Ни словечка ить не обронит. И не пожалится, не поплачется. Будто окаменела. Вот кака мати-то твоя была…»