И – доверительно, вполголоса объясняла:
– Его не черти, а Райка будет жарить да парить. Вот интересно: даст Райка сальца? Аль буженинки? Ах ты, Райка, ну и Райка…
А тетя Рая, гляди-ка, заслышала про мазепу-то, как раз возле забора ковырялась, кричит:
– Не трынди, Оля, у меня поросенок щистый. Приходите с Санькой смотреть!
Еще до порося тетя Рая ославилась на наш ква́ртал тем, что стала держать у себя на дворе кур, во всей округе никто больше не хотел с ними возиться. Накладно, хлопотно. Пшено им дай, комбикорм, не говоря уж о всех прочих тяготах: летом свежей травки этим клушам вынь да положь – наруби, сарайку зимой обогрей. Денег у окрестных жителей в любую пору – в обрез, только-только на самые первостатейные нужды. Какие уж тут куры… Бабе в одиночку и без них – умаешься, инда дых вон, что ни день – без задних ног. А на мужика, знамо дело, надёжа – как на ёжа.
Пропить полполучки было для мужиков ровно столь же обязательным и всенепременным, как эту самую получку получить. И никто на это их право, освященное веками, не посягал – просто потому, что никому не приходило в голову посягать. Хотя, может, какой-нито и приходило, только вслух она этого не говорила – за дуру сочтут. «Уж так искони заведено, а коли не нами положено, не нам и отменять», – с умудренным видом вздыхали бабенки. Ругать-то они мужей ругали, порой так ругали, что на весь квартал слышно было, да только никто это за какое-то узорочье не держал: «Подумаешь, чихвостит жена, эка невидаль! Тоже мне, узорочье, она всегда ругает, без разницы, за что». Да и разве ж это можно, жить-то без ругани? Какая ж это семья, если не скандалят? Иной раз прислушивались, дивились: что-то больно долго тихо у «молодых», знать, разойдутся скоро, ишь как дуются друг на друга, аж молчат. Нынче ведь не то, что раньше, сейчас чуть чего – развод. А коли уж лаются – значит, крепко живут, еще лет сорок лаяться будут.[1]
Соседка справа, тетя Марина, мало того что срамила да чихвостила, так еще и лупцевала дядю Мишу вплоть до красных соплей, ну и что с того? Дядя Миша неизменно отшучивался, что-то вроде: «За водку меня бьют в глотку, а за пиво – в рыло». А там глядь – и тетя Марина начинает смеяться вместе с ним, ласково треплет его буйную, вихрастую голову.
Для тети Раи Лактионовой каждодневное дядь-Витино «употребление» прореху в кошельке не высверливало. Ну так, разве что самую малость. Дядя Витя, не чета другим мужикам, пил свое, не покупное. Потому что тетя Рая, опять-таки одна-единственная во всем нашем ква́ртале гнала самогонку. И все об этом знали, включая угрюмого, мордатого участкового, дядю Славу. Говорили про Лактиониху в бессильной, едкой досаде, будто бы она по пятницам выдает блюстителю нашему аж целый литр отборного первача. И еще – огурцов с огорода на закусь. Потому теперь он с тетей Раей «вась-вась». А остальным, значит, гляди на ее счастье, сноси обиду молча, ведь пожаловаться-то некому, коли «у Райки вся милиция в кармане». Почему в кармане, как это так? Я поглядывал на широкий, набитый всякой хозяйственной всячиной карман поперек цветастого передника тети Раи и все думал: опять взрослые врут или это я чего-то не понимаю?