В ранней истории Азии и Африки два противоположных начала – кочевье и земледелие. Климат и рельеф этих материков вынуждали народы к перекочёвкам, а осевшие, пользуясь плодородием почвы или выгодой торговли, строили города и боялись нападений кочевников. Отсюда земледелие становилось религиозным долгом, чтобы удерживать народ от опасной бродяжьей вольницы. И поныне в цивилизованных Англии или Америке эти инстинкты продолжают стародавний спор и в общественной, и в частной жизни. Кочевников Африки гнали с пастбищ бешеные оводы, загонявшие скот в безумство, и племена спасались бегством в засушливые высокие районы. Кочевники Азии странствовали в поисках пастбищ. В Европе и Америке кочевничество стало «торговым» или «познавательным» – это, конечно, прогресс по сравнению с оводами из Астабораса, но всё ещё остаётся mania путешествий – то ли англо-, то ли италофилия. Священные города, паломничество к которым предписывали обычаи и законы – вот что сдерживало древних кочевников. А сегодня много лет накопленных ценностей и удобств оседлой жизни сдерживают нашу тягу к странствиям. Борьба двух влечений – к движению и покою – не менее сильна и в душе каждого человека, поскольку у одного верх берёт жажда приключений, у другого – любовь к покою. Человек крепкого здоровья и широкой натуры легко приживётся где угодно – живёт в повозке и свободно кочует по всем широтам, как калмык. На море, в лесу, на заснеженных просторах – ему всюду достаточно уютно, он ест с аппетитом и просто радуется жизни. А может, и в глубине его ума есть способность видеть интерес повсюду, при встрече с любым новым явлением. Кочевники прошлого были голодны и бедны до отчаяния. Умственное «кочевничество», доведённое до крайности, тоже разоряет дух, распыляя его на все стороны. Тот же, кто «хранит дом», обретает некую «целомудренность» и довольство, находя в своей земле все элементы существования. Но и это влечёт опасность однообразия и упадка, если не вносить внешних освежающих струй.
Каждый предмет, который человек видит вовне, соотносится с его состоянием ума; и каждый предмет по очереди становится ему понятен, когда его собственная мысль расцветает истиной, к которой этот факт или явление принадлежит.
Первозданный мир, как говорят немцы – Urwelt, я могу постичь внутри себя, не только рыща по катакомбам и развалинам дворцов, не только листая архивы и фрагменты статуй.