Как и все дома-виварии, дом Руайе-Дюма представлял собой одноэтажный прозрачный куб с комнатами, разделенными стеклянными перегородками. Зимой стеклянные стены сохраняли солнечное тепло. Летом крыши становились непрозрачными, а с наступлением вечерней прохлады раздвигались. Дом-виварий соответствовал определенным стандартам, но каждый мог по желанию добавить что-то свое. Новый урбанизм не стер классовых различий: в районах поскромнее дома были похожи один на другой. Зато в Пакстоне у архитекторов появилась возможность разгуляться. Дома-кубы, очень похожие на кубики льда, соседствовали с домами-шарами и домами-аквариумами с прудиком внутри. Посещение Пакстона превращалось в экскурсию по музею современного искусства. Каждый представлял там свои творения, свою дизайнерскую мебель, свой хороший вкус.
Дом Руайе-Дюма поражал своей сдержанностью. Это было простое строение в форме бруска: ни архитектурных излишеств, ни коллекции произведений искусства. В нем поселилась сама природа. Шкафы в гостиной обвивали многолетние растения – звездчатый жасмин, девичий виноград. Роза подрезала их каждый день, чтобы они не заполонили все пространство. Она заботилась о своем жилище, как будто охраняла великую тайну, вкладывала свои способности в украшение интерьера, расписывала тонкими узорами комоды, раскрашивала льняные ткани.
– Моя сестра обожала свой дом. Здесь чувствуешь себя защищенным от всего мира.
Ольга, увидев, что я роюсь в вещах ее младшей сестры, подошла ко мне. Я не смогла определить, сколько ей лет. Седеющие виски плохо сочетались с ее манерой держаться, озабоченным выражением лица и тонким голоском. Ольга жила в доме по соседству. Она заверила меня, что не в курсе того, что произошло:
– Я уснула примерно в четыре часа дня… Да, так и есть, в четыре. Я всегда сплю днем. Когда я проснулась, было примерно шесть часов, и они уже исчезли…
– Вы с сестрой были близки?
Она сняла указательным пальцем пылинку с листа монстеры.
– Да, она доверяла только мне. С другими говорила мало… но от меня ничего не скрывала.
Пока Нико, мой коллега и друг, осматривал комнаты, я опустилась на корточки перед живописными полотнами, сложенными кучей в гостиной. На всех была изображена одна и та же женщина в лесу. Выражение лица менялось от картины к картине, она была то испуганной, то грустной, нередко растерянной. На некоторых полотнах темноту пронизывал луч света, окружая ее лицо ореолом, как на иконах. На других мрак был таким густым, что ее черты были почти неразличимы. Ольга рассказала, что Роза постоянно рисовала себя, боясь, что забудет свое лицо. Она хотела удержать в памяти свой образ, чтобы не раствориться во взглядах других людей. Создать для себя непроницаемую капсулу в совершенно прозрачном мире. Это была почти непосильная задача. Она пыталась уловить суть своих эмоций. Иногда откладывала кисти и начинала торопливо рисовать пальцами, исправляла какую-нибудь деталь на незаконченном полотне, когда ей казалось, что результат не полностью соответствует ее ощущениям. У нее порой получалось найти решение – удачный жест, подходящий цвет, – но чаще всего она сердилась на себя за то, что у нее ничего не выходит, обхватывала голову руками, испачканными красками, и на ее желто-красно-зеленом лице отражалась болезненная требовательность к себе, которая заставляла ее начинать все снова и снова. Со временем Роза замкнулась в себе. Отныне она пыталась не просто добиться сходства, нет, теперь она хотела, чтобы ее картины были точными. Виртуозности она предпочитала чувство, правде – верность изображения, авторитетам – здравый смысл. Все, что выглядело слишком очевидным, казалось ей ложью.