И всё так и шло бы своим чередом: Эрик помогал строить физическую сторону нового мира, пока Сорен наблюдал, как в нём рождается душа.
Если бы не.
Мы пришли в театр на очередную репетицию и сразу почуяли, что всё идет не так, стоило нам переступить порог зала. Театр жужжал, как осиное гнездо, в которое ткнули палкой. Актёры небольшими группами шептались по углам, но тональность этого фонового гула, к которому я уже успела попривыкнуть, была необычно напряжённой. Режиссёр не отнимал от уха телефонную трубку, нервно жестикулируя свободной рукой. Его помощница Маша тоже прижимала плечом к уху телефон, параллельно делая какие-то записи на обрывке бумаги, явно позаимствованном из чьего-то экземпляра пьесы, и, скорее всего, без ведома владельца. Градов был откровенно зол, Маша же выглядела очень встревоженной.
Я оглядела зал – и поняла, что в нём кое-что изменилось. Велосипеда Анны не было на привычном месте. И не было её самой.
Ошарашенный догадкой Сорен на правах члена труппы кинулся поговорить с актёрами. Я же огляделась и решила получить сведения не партизанскими методами, а, так сказать, прямо из штаба, поэтому сразу направилась к режиссёру и помрежу.
Градов всё ещё говорил по телефону, и градус разговора явно повышался, готовый уже зашкалить.