Он не растворялся в ней, как прочие. Не подчинялся. Не становился частью механизма. И, возможно, именно в этом и заключалась его ценность.
Она не могла позволить себе потерять его. Не могла думать о нём как об ошибке или случайности. Он не был одним из. И потому – он был нужен.
И когда он спал, уязвимый и молчаливый, почти забытый, она наклонилась над ним и приказала своим – тем, что слышат без слов. Приказала сделать его похожим на остальных.
Теперь он шёл за ней, ломая всё на своём пути – не по злобе, не по умыслу, а как будто просто не замечая преград. Осколки плитки, гниющие коридоры, облупленные косяки – всё рассыпалось под его шагами, когда он медленно, тяжело тянулся за ней сквозь тёмные коридоры старого, мёртвого здания. Он оставлял за собой уродливый след – не кровь, не грязь, а присутствие, вязкое, липкое, будто само пространство гнулось под его весом.
Она же шла впереди, с осторожной решимостью оглядываясь по сторонам, как будто стараясь узнать, почувствовать, вспомнить. Она вела его туда, где когда-то впервые пришла в себя – в то крыло клиники, где больничный свет впервые отразился в её глазах, и первые слова ещё не имели смысла.
Он следовал за ней медленно. Не как человек. Как будто его вела нить – тугая, прозрачная, натянутая между их телами, между их сущностями. Руки его свисали бессильно, живот вздулся, округлился, будто в нём что-то жило отдельно. Он шёл тяжело, наклоняясь, как будто каждый шаг давался всё труднее.
Что-то было не так. Он отличался от остальных. Те, кто приходили по её зову, двигались иначе – чётко, цельно, без сомнений. А он… он страдал. Ему с каждым днём становилось всё хуже. Его походка замедлялась, движения становились вязкими, плотными, как будто тело наполнялось чем-то чужим.
Она не понимала, почему с ним всё иначе. Все, кто окружал её, были одинаково лёгкими, гибкими, подвижными – почти невесомыми, слаженными, словно рождёнными из одного дыхания. Они никогда не вызывали тревоги, не требовали внимания. Просто были. Просто жили рядом с ней, растворяясь в тенях, ожидая нового зова.
А он – нет.
Он почти не двигался. Не жаловался, не просил, но его тело, раздутого, тяжёлого, словно наполненного чужим воздухом изнутри, всё реже и реже позволяло ему идти за ней. Он не говорил, но она чувствовала, как трудно ему становится. Она всё чаще просила, чтобы ему принесли пищу – не потому что он нуждался, а потому что иначе он не ел бы вовсе.