Потому-то все и встретили с такой радостью закат солнца и наступление тьмы. И особенно она. Верить в собственного сына просто потому, что он – сын, – это одно. И совсем другое – просто не знать его. В последний раз она видела Арджуну ребёнком. И сейчас не хотелось думать, что таким же ребёнком он для неё и остался. Как боялась за него, так и будет бояться, – видимо, до конца дней. А потому тихая ненависть к пришлецу, затаившаяся в её сердце, совсем не удивила царицу-мать.
Потом она несколько раз видела этого нахала во дворце, причём не могла понять, чего в нём больше: странной скромности и даже скованности – будто он оделся не в свою шкуру (в смысле короны и царских одеяний – он просто не умел это всё носить, на нём это выглядело, как…) – или напротив: сдержанного достоинства человека, постигающего новую для него «науку», но с такой лёгкостью, будто это даровано ему самими богами. Не своя шкура? Нет, скорее, то, что под ней, – так думала раджмата, наблюдая, как с каждый днём этот самозванец превращается в истинного царя – не только по виду, но и по сути – такого, что рядом с ним далеко не всякий царь по рождению почувствует себя спокойно. Не испытав зависти… или страха.
Впрочем, не так уж и интересно было царице наблюдать за новообращённым.
До этой самой обжигающей ночи.
Утро которой разделило её жизнь на «до» и «после».
До – лотос праведности, живое воплощение строгости, умеренности, внутренней силы – высокочтимая царица-мать Кунти. После…
В тот же день она столкнулась с ним в коридорах дворца. И едва не лишилась дыхания, подняв на него глаза. И как она могла думать прежде, что он просто «хорош собой»? Да нет же… даже сам Бхагаван Сурья, явившийся ей некогда, в далёкой юности, не был столь ослепителен…
Впрочем, что же в нём лучезарного, если… это такое… живое… Смуглая, словно обласканная солнцем, кожа, стройная шея, мускулистые руки, изящный стан… Очертания бёдер скрыты складками дхоти и тяжёлым поясом, но она была уверена, что и они – стройны и упруги… И всё это дышало такой силой жизни, что хотелось броситься в неё, словно в тёплую реку, раствориться в волнах… превратиться в терпкий напиток, который он смог бы выпить, – из тех, что проникают в кровь, будоражат её…
Царица едва смогла заставить себя снова поднять опасно опустившийся вниз по его телу жадный взор. Смотреть ему в лицо… лучше не смотреть! Ожидаемого нахального взгляда – не было. И с чего это вообще раджмата приписала этому юноше нахальство? Скорее, напротив: в глубоких тёмных глазах жила затаённая печаль, резко контрастировавшая с той переполненностью жизнью, что излучало его молодое сильное тело. Это были глаза старика.