Это было так противно и унизительно, что Николая и сейчас передернуло.
Он помнил, как мерзко пропитывался слюной рукав, которым он вытирал лицо, и гадкий дробный хохот хозяина-киргиза, который, видимо, ожидал этого, и сейчас заливался смехом, откидывая голову и держась короткими пальцами за бока.
Верблюд уже смотрел совсем не задумчиво и мудро, а нагло и презрительно, сверху вниз….
– Н-ну, верблюд, он такой…большой, – слова для описания как-то сразу кончились, а Илюха, бросив прутик, с любопытством ждал.
Николай схватил уголь, подошёл к забору и в несколько росчерков быстро набросал волоокие глаза, горбы, двупалые жилистые мохнатые ноги… Верблюд получился совсем как тот, презрительный и высокомерный. Чтобы убрать неприятное сходство Коля чуть скособочил ему горб, поднял уголки рта, и морда верблюда приняла добродушно-насмешливое выражение.
Напоследок он мазнул чёрным угольным пальцем Илюшке по носу.
Брат залился звонким смехом.
На смех выглянула на крыльцо мать, Анфиса Александровна – смуглая, худая и в вечных заботах о детях, чем прокормить и во что одеть.
Отложил грунтовочную кисть отец, подошел и стал рядом.
В голове Николая, как бы со стороны, вспыхнули отстраненные картинки, подмечаемые глазом: чуть нахмуренный прищуренный взгляд у отца, ямочки на щеках Илюшки, тонкие пряди светлых волос на губах, натруженные морщинистые руки матери с тонкими изящными кистями… Всё на секунду замерло и рассыпалось…
Отец помолчал, крякнул и сказал:
– Я узнавал, в Пензе при училище жить можно. Надо тебя туда отправить, прав был дядька Михал Григорич, царствие ему небесное! Вечером поговорим, – и вернулся к вывеске.
Николай кивнул и деловито отвернулся к недоделанной раме. Но уголки губ сами предательски расползались в стороны – ведь он мечтал, мечтал об этом уже два года! И давно знал, какие документы нужны для поступления в пензенское художественное училище.
Так, внутренне ликуя, он счищал с рамы старую краску, а в спину ему добродушно улыбался нарисованный верблюд.