Впрочем, конкретно сейчас все это было незначительным. Стоило купцу произнести имя и отчество вслух, как в моей голове взорвалось фейерверком – Распутин! Реально Распутин!
Эта мысль пронзила сознание быстрее, чем сапог Прошки, подручного купца, врезался в мои ребра. Григорий Распутин. Живой. Передо мной. Но ведь… его же убили! Больше ста лет назад!
Черт. Какая разница, убили или нет?! Дело-то не в этом. Он вообще в принципе жил более ста лет назад.
А потом, практически сразу, пришло отчетливое понимание – это не розыгрыш. Не реалити-шоу. И уж точно не галлюцинация. Все происходящее – реальность. Такое чувство, будто пазлы сложились в картину и в мозгу что-то щелкнуло.
Значит… значит тот юный тенорок, которым я вдруг заговорил… и обращение «Ванька»… и слова бомжатской головы про отца… Не может быть!
Но все указывало именно на это. Я не Игорь Пряхин. Я… я в чужом теле. В прошлом. В самом что ни на есть дремучем прошлом. Вот это я влип!
Распутин меж тем в очередной раз окинул сарай своим пронзительным взглядом, затем уставился на Никанора Митрофановича и Прошку, который сжимал в одной руке кнут, а из второй не выпускал нагайку.
– Это что за пташка? – Григорий (чтоб я сдох) Ефимыч кивнул в мою сторону.
– Ворюга, – буркнул Прошка. – Понадёргал у Никанора Митрофановича из лавки. Думал, раз мальчишка – отделается лёгким испугом. Ан нет, пришлось построже… Воспитываем.
Честно говоря, в этот момент в голосе Прошки мне послышалось напряжение. Так бывает, когда человек не совсем врет, вроде бы по факту говорит, но в то же время явно пытается утаить правду.
Распутин нахмурился, его серые глаза буравили меня насквозь. В голову, как назло, полезли все мистические истории об этом человеке.
Я, конечно, образованный, современный товарищ. Мне, как никому, известно, что вся эта экстрасенсорная хрень – полнейшая чушь и развод на бабки. Но… Я невольно внутренне съежился. Хотя, наверное, и внешне тоже.
Распутин подошёл ближе, замер рядом, изучая меня с высоты своего роста.
– Воровство – грех, – медленно произнес он. Затем повернулся к Никанору Митрофановичу. – Но и самосуд не богоугодное дело. А тебе, любезный, надо хорошо подумать, отчего ворье в твой карман лезет. Грешил, поди? Купец первой гильдии – точно грешил. Негоже.
Никанор Митрофанович откровенно занервничал. Он как-то мелко засуетился, переминаясь с ноги на ногу и перекидывая трость из одной руки в другую. Потом прокашлялся и принялся оправдываться: