Я хорошо помню: дверь, отделявшая бывшую гостиную профессора от нашей комнаты-коридора, была наглухо заколочена. Пространство до противоположной стены составляло не более двух метров. Проход был столь узким, что пройти, не задев друг друга, было невозможно. Вдоль заколоченной двери стоял тюфяк на козлах – на нём спала мама, а порой и я вместе с ней. Напротив, на расстоянии одного метра, стояло старое чёрное пианино с подсвечниками Steinway & Sons. Над ним – портрет Бетховена, литография работы Карла Штилера в резной эбеновой раме.
Засыпая, я смотрела на этот портрет – он и пианино казались мне единственным украшением убогого жилища. В комнате стояли старый потёртый стол со стульями, продавленный диван, платяной шкаф и полки с книгами – всё было обычным, неприметным. Но именно пианино и портрет Бетховена грели мне душу. Что стало с этим портретом – я не помню. Однако теперь, спустя столько лет, у меня на стене висит его уменьшенная гравюра – тот же портрет, тот же пристальный взгляд, правая рука композитора энергично приподнята над нотной бумагой, будто он спешит запечатлеть едва уловимую мелодию. Ворот белой рубашки приподнят, красный платок оттеняет её чистоту. Глядя на него, я вспоминаю тот первый, утерянный портрет… Позже я узнала, что сам Бетховен родом из Фландрии, о чём свидетельствует приставка «ван»; его семья жила в Мехельне и Антверпене – тех самых краях, где живу теперь и я.
Помню зиму с её морозами и узорами, которые вырисовывались на стекле единственного окна, выходившего в переулок имени художника Василия Васнецова. Дом художника напоминал сказочную избушку, зелёная крыша которого летом терялась в буйстве листвы. Он и сегодня стоит там, но уже как музей. Тогда же семья профессора Цингера часто бывала у него в гостях. Весь переулок утопал в зелени: с обеих сторон росли старые тополя. Это была старая, патриархальная Москва.
С приходом апреля снег таял, появлялись огромные лужи, капель звенела, а по краям тротуаров журчали ручейки. Это было преддверие весны. Я приносила домой тонкие веточки, ставила их в воду – вскоре они покрывались клейкими листочками. Я знала: скоро и сами тополя вдоль переулка оденутся в светло-зелёный наряд, заглядывая в наше окно. Напротив него рос огромный тополь, под которым мама назначала свои первые свидания. Ни того дерева, ни других – больше нет. Их вырубили, построили гаражи, и переулок моего детства стал обыкновенным, лишённым той сказочной прелести, где прошла моя юность.