Иду на башню фотошагом:
Пошагово отщелкиваю фотоснимок
И тихо про себя ругаюсь ярым матом:
Да как же все тут опьянительно красиво!..
По лестнице поднималась женщина мифической красоты; все в ней было классически прелестным, даже пышнотелость, но глаза серо-зеленой прозрачности, в которых мелькали отражения лучей, с густыми пышными ресницами, и свежий, цвета вишен рот заставляли вспомнить описания эльфов, их королевы (Лютиен, Люсиэн, Лучиэн?), и она казалась засланной сюда зачем-то из иного мира, мира эльфов и древних обитателей этих земель. Такую красоту Гекатерина встречала только в книгоописаниях, а в жизни встретила впервые. И думала, уже все повидала на своем веку. Она пристроилась за группой Лютиен, ибо та была экскурсоводкой, и слушала ее сладостный, бархатистый голос под стать глазам. Слушала и не понимала почти ни слова. Одно ясно, это был французский язык. Фотографировать ее не имело смысла, на снимке никакой объектив не запечатлел бы света ее очей. А ведь фотография – это светопись в переводе с греческого!
На одном из этажей сохранился театр, в котором играл Мольер. Но и Его Величество Людовик XIV, великий король Солнце, в юные лета поддался искушению играть на сцене, отчего он с особым пристрастием покровительствовал искусствам. Здесь, в Шамборе, всего три с половиной столетия назад, в 1670 году Мольером были написаны два балета-комедии на музыку незаурядного флорентийца, его соавтора и партнера на сцене, прекрасного танцора Жана Батисты Люлли, а именно комедии «Мосье де Пурсоньяк» и «Буржуа-джентльмен», в русском переводе «Мещанин во дворянстве». Можно только еще раз восхититься бездонным кладезем гениальных дарований, порожденных Этрурией, землей расенов, этрусков, тосков – ныне Тосканой. Справедливо ее столицу поэтесса назвала пупом Европы. Три с половиной столетия равняются пяти-шести жизням Гекатерины Притин, а пролетевшие годы ей кажутся мгновением… так что комедии появились пять-шесть мгновений тому назад.
– Ух-х-х! – ахнула Гекатерина, взойдя на крышу Шамбора. От такой красоты невозможно не кричать в восторге, не упасть в обморок. Крыша, обрамленная белой балюстрадой, летучим архипелагом башен и башенок, витиеватых, с лепниной и барельефами над арочными проемами, с веером-ракушкой наверху, столбиками, колоннами, с арочными окнами, одетыми в решетки для витража с прозрачным стеклом, благодаря которому башни светились насквозь и парили, будто миражи. А черные купола многих башенок зиждились на круговой колоннаде, что делало их воистину воздушными. Гекатерина подошла к балюстраде, прошлась взглядом по окоёму, набрала полные легкие воздуху, опустила ресницы и утонула в прозрачно-зеленых теплых потоках воздуха, прозрачно-зеленых, как оленьи глаза Теодорика. Защекотало под лопатками, она вытянулась – точь-в-точь как статуя Гагарина на одноименной площади Москвы, – готовая взлететь, и увидела, как из лопаток выбросились алюминиевые крылья, разложились вверх и замерли по вертикали. Вдохнула глубже, расправила их и на выдохе взмахнула ими. Ноги в туфельках оторвались от каменной крыши, и она увидела, как они повисли в воздухе. По спирали она поднялась над королем замков, распластала большие белые крылья и увидела его сверху, будто из иллюминатора вертолета.