В этот час мостовые – страницы
из сожжённого календаря.
Я иду по Тверской,
что изогнулась, как вопросительный знак,
и ловлю отголоски шагов —
не моих, а тех,
что ступали здесь в 1812-м,
1920-м, 1993-м —
все даты сливаются
в единый рассветный туман,
где время теряет линейность,
как пьяный в переулках Китай-города.
Огни «Макдоналдса» на Пушкинской —
современные маяки для кораблей-призраков.
За стеклом мерцают лица ночных стражей,
пьющих кофе с вкусом вечности.
Один из них – возможно, Лермонтов
в чужом пальто,
другой – безымянный чекист,
до сих пор ищущий
пропавшую строку из протокола.
На Арбате тени деревьев
выстраиваются в шеренги,
чтобы отдать честь
несуществующему полку.
Здесь каждый камень помнит
и топот кавалерии,
и рёв моторов,
и тихий звон монет
в кармане самоубийцы,
что шагал в сторону реки
в 1941-м.
Я сворачиваю к храму Христа Спасителя —
его купола в утреннем свете
как перевёрнутые чаши,
из которых уже выпили
всё вино истории.
Стены шепчут мне
на языке,
который я понимаю,
но не могу прочитать —
будто это рукопись
из библиотеки Вавилона,
где все книги
написаны невидимыми чернилами.
Когда часы бьют семь,
город просыпается,
и Москва, что я знал,
растворяется в воздухе —
остаётся лишь обычный четверг
с пробками и рекламой.
Но я теперь храню
в левом кармане
горсть того утреннего света,
где прошлое и будущее
сплетались,
как пальцы влюблённых
на последней скамейке
Чистых прудов.