Для меня эта история началась в Монровии, столице Либерии. Я приехал туда в октябре 2014 года, чтобы снять для итальянского телеканала документальный фильм про лихорадку Эбола: эпидемия опустошала и без того малообеспеченный и бедный край Западной Африки. Несмотря на все усилия местных и международных гуманитарных организаций, которые изо всех сил старались остановить распространение болезни, за несколько месяцев вирус унес жизни тысяч людей. Вдоль дорог были развешаны плакаты, призывающие жителей избегать любых физических контактов, а в горячем влажном воздухе витал запах дезинфицирующих средств на основе эвхлорина.
Я следовал за машиной скорой помощи, что петляла между глинобитными и жестяными лачугами беднейших кварталов и останавливалась лишь для того, чтобы быстро забрать тела, – хоронить близких было строго запрещено. Накануне вечером мусульманская семья из прибрежного района позвонила по номеру экстренной помощи, сообщив о смерти одного из членов семьи. Когда я приехал, медики уже принялись за дело. В мешке на траве лежало тело восьмимесячного ребенка, что был мертв уже несколько часов. По белому пластику барабанил дождь. Атмосфера была ужасающей.
Соседи, наблюдавшие за тем, как медики выносят тело из спальни и грузят его в машину, собрались под деревом неподалеку. Врачи были одеты в белые защитные костюмы, маски, защитные очки и желтые перчатки и постоянно поливали себя дезинфицирующим средством. Один из них подошел к дедушке покойного и сказал: «Как только мы закончим, пожалуйста, сожгите матрас, на котором спал мальчик».
Мужчина кивнул.
Маленькое тело унесли под отчаянные крики его матери. Я снял эту сцену, а затем повернулся к Франческе, одной из членов нашей съемочной команды, и с улыбкой подмигнул ей: «Идеально. Прекрасный кадр. Ну что, обедать?»
Тем же вечером, вернувшись в свой номер, я понял, что что-то не так. Вспоминая представшую взору душераздирающую сцену, я ничего не чувствовал – лишь безразличие с налетом цинизма. И так было не впервые. Плачущая мать и мертвый мальчик казались мне нереальными, словно второстепенными персонажами в фильме, где я играл главную роль. Их трагедия ничуть меня не трогала.
После возвращения домой я не переставал об этом думать. Кем же я стал? Мне было всего тридцать семь лет, но каким-то образом я умудрился забыть о том, кем был. Забыл того двадцатилетнего парнишку с горящими глазами, который хотел стать журналистом, потому что его волновали судьбы людей. Мне надо было снова стать им, найти историю, в которую я смог бы погрузиться, которая увлекла бы меня, ту, что снова придала бы моей жизни смысл.