– Сама знаешь, когда. И грех в твоем случае желать скорейшего отъезда из Рима! Все, нагулялись. Мы идем домой, – повернувшись к мальчишкам, она крикнула по-русски: – Иван! Жан, мы идем домой!
Мальчик подбежал к барышням. Невысокий, худощавый, с живыми серыми глазами и буйными белыми кудрями, он казался бы похожим на ангела, если бы не разбитые колени и недавний синяк на скуле – след благородной дуэли в итальянском стиле – дуэли на кулаках.
– Наша Натали снова хнычет? Не плачь, сестрица, гляди сюда! – Жан протянул сложенные лодочкой ладони: – Ведь это же настоящее волшебство! Это хрусталь, истинный хрусталь с изумрудами!
В его грязных детских ладонях сидела крупная стрекоза с выпуклыми зелеными глазами и прозрачными, действительно очень похожими на хрустальные, крылышками. Затейливый рисунок прожилок на тонких пластинах крыльев отливал всеми цветами радуги. Неземное создание грациозно покачало длинным тельцем и легко взлетело в небо. Крылья стрекозы издавали чарующий хрустальный звон.
По возвращении домой девочки побежали в покои матери, а Жан, увидев семилетнего брата сидящим с книжкой прямо на полу, присел рядом.
Ему нравилось наблюдать за малышом. Маленький Сережа всегда был предельно сдержан, молчалив, необщителен. Его толстые щечки вечно оказывались обиженно надуты, брови сосредоточенно сдвинуты. Он был умником. Уже в пять лет ребенок уверял всех, что станет философом, к семи же годам умерил желания, выбрав себе будущее университетского профессора, но обязательно планировал открыть что-нибудь очень важное. С помощью учителей Жана он легко освоил латинский язык и теперь читал труды древних мудрецов взахлеб, с упоением, будто то были поэмы модного нынче Вальтера Скотта.
Жан вздохнул, приобнял брата.
– Боюсь идти к маман… Софи и Натали храбрые, а я боюсь. Как там отец?..
– Jactantius maerent, quae minus doelent.
– Прекрати, Сержик, ты же знаешь, я пока не освоил твоего латинского!
– «Свою скорбь выставляют напоказ те, кто меньше скорбит», – сказали когда-то мудрые.
– А ты сам-то как думаешь?
Сережа поднял на старшего брата большие серые глаза, совсем по-стариковски вздохнул:
– Tristis est anima mia[1]. Жан, мы теряем их обоих…
Семья богатого московского промышленника Мальцова снимала небольшой дом с садом на живописной окраине Рима. Пожив какое-то время во Флоренции, заглянув в Венецию и на Муран, Мальцовы перебрались поближе к цивилизации, в Древний город. В Италию их заставила переехать тяжелая болезнь матушки, Анны Сергеевны.