Но большую часть времени бегали (носились) и каждый кричал (орал) что-то, имеющее смысл только для него самого, потому что после «давайте в войну!» беготня и шум начинались немедленно, не всегда даже пытались разделиться на «немцев» и «наших», а, если и пытались, то не помню, чтобы приходили к согласию. Среди самопровозглашённых командиров не было ни тактиков, ни завалящих стратегов. Каждый знал лучше всех не только свою боевую задачу, но и, что должны делать все остальные.
Общепризнанным авторитетом был всё же Вовка Пахомов. О том, как он посылал нас кричать на всю улицу о проснувшихся в нём чувствах, я расскажу как-нибудь потом.
Очень скоро кого-нибудь сбивали с ног, и, если это был кто-то из младших – слёзы. И, как только просыхали обиды, «Теперь в Красных и Белых!» и опять огонь в глазах и оглушительные ура! И утром. И вечером. Пока «домой не загонят».
Впрочем, вечерами иногда что-то менялось. Во двор к самодельному столу с двумя простыми скамейками выходили взрослые. Домино. Обычно шестеро. Бывало и больше. Но не меньше пяти, ибо при игре двое-на-двое, азарт возникает только, если играть «на высадку» так, чтобы в проигравшей команде у каждого было время высказать своё мнение об интеллектуальных особенностях партнёра. А мы «носимся» и «галдим».
Когда играли в «наших» и «немцев», в руках у нас были круглые палки, которые держались двумя руками у груди, и крик был: «та-та-та-та-та-та!». У некоторых были сучки, напоминавшие букву «г», а крик был короткий, отрывистый: «пах!», «пах!». Но, когда в «красных и белых», предпочитали мы плоские реечки, стёсанные с обоих боков, и заострённые на конце. Сами строгали. Сабельками размахивали. Не помню, что бы кто-нибудь кого-нибудь такой палочкой ударил, или сильно ткнул. Хотя теперь даже подумать страшно.
И, вот один из проигравших доминошников мне, пробегающему, и говорит: «А покажи-ка мне твою!» Такому вниманию взрослого противостоять невозможно. Моё оружие у него. Этот очкарик – а стёкла у него невиданной толщины – глаза за ними кажутся мне крохотными – каким-то не очень ловким движением, точно не залихватским, по моим понятиям, делает два или три рубящих воздух движения, а потом ещё и тычет кого-то воображаемого перед собой. «Ой, хороша!» восклицает он, и намного тише добавляет: «А мою, хочешь посмотреть?» – «Да» – тоже почему-то тихо отвечаю я. «Пойдём.»