В этом доме больше никто никогда не скажет: «Я рядом». Не будет, кому позвонить поздно вечером просто так, не о чём. Не станет того взгляда, в котором всегда можно было спрятаться от самого себя. Людмила была не просто старше. Не наставницей, не матерью. Была точкой опоры, единственным человеком, с которым мир казался не таким равнодушным.
Теперь не было даже пола под ногами. Ощущение, что провалилась в нечто вязкое, где нельзя двигаться. Пальцы, до сих пор вцепившиеся в телефон, начали неметь. Кожа под ними – ледяная. Ни один мускул не отзывался. Всё тело, как выжатая губка, из которой ушло всё живое. Стул, на котором сидела, больше не чувствовался. Казалось, висит в воздухе, подвешенная в момент, который не двигается.
Где—то глубоко, почти на инстинктивном уровне, начало шевелиться осознание. Оно не было мыслью – скорее, отголоском обязательства. Данила. Ребёнок в теле взрослого. Оставшийся теперь совсем один. Привязанный, зависимый, беспомощный. Людмила была всем: домом, языком, зеркалом. Без неё мир распадается для него на бесформенные куски. Кто теперь соберёт их? Кто скажет, что всё будет хорошо, даже если это ложь?
Сердце сжалось. Но не от страха. От ответственности. От того, что этот груз уже не отнять. Он стал частью её самой в ту секунду, когда оборвалась связь. Было бы легче, если бы появился кто—то, готовый взять это на себя. Родственник, врач, опекун – кто угодно. Но никто не появлялся. Только гул в ушах и темнота за окном, в которую не хотелось смотреть. За ней не было ни людей, ни света – только чужое шевеление города, которому всё равно.
Комната сохранила форму, но внутри неё ничего не осталось. Предметы не изменились, но стали бесполезными. Всё выглядело так, как утром. Но утро было в другой жизни. Пространство стало чужим. Стены – слишком гладкими. Плита – ненужной. Даже свет от лампочки – раздражающим.
Чай в кружке остыл. Пальцы больше не чувствовали тепла. Ни одна мысль не доводилась до конца. Всё рвалось на половине. Казалось, что дыхание – это усилие, а не естественный процесс. Каждое движение – как попытка пройти сквозь воду.
Когда голос в трубке смолк, всё в квартире застыло. Звук чайника, свет от лампы, тень на полу – ни одна из этих деталей не изменилась, но каждая словно отошла в сторону, уступая место чему—то несоизмеримо большему. Вещи больше не выглядели своими. Время не шло, а рассасывалось, как вода в губке. Пространство осталось прежним, но стало чужим.