Из темноты сада неожиданно возникла чья-то физиономия. Диомед икнул с испугу (нельзя столько пить), медленно сообразил – это же слуга.
– За господином Эдипом прислали носилки.
– О, Эдип, ты слышал? Мамочка волнуется. Переживает. Где же это запропастился ее приемыш? Он придет сейчас, ступай, передай: придет, никуда не денется.
– Как ты сказал? – Эдип выронил кости из рук – Приемыш?
– Ну, приемыш, подкидыш – какая разница? Не обращай внимания. Мы все равно тебя любим. – рука потянулась к кубку, и, не добравшись до цели, повисла вдоль тела – Давай лучше выпьем.
– Ты понимаешь, что говоришь?
– Конечно. Ты не смотри, что я пьян. – Диомед сощурил глаза, пытаясь лучше рассмотреть лицо Эдипа – Ты это что, расстроился, что ли? Ну, что ты. Это же сущие пустяки. Да об этом знает весь Коринф – и ничего.
Он попытался обнять его, приподнявшись со скамьи, и тут же рухнул на место.
– Эдип. Эдип. Ты куда? Постой. Постой же.
Но Эдип уже шел, не оборачиваясь, по пустынной аллее.
Каково узнать в 16 лет, что ты – неродной сын? Как больно, как обидно вымолвить это: я – приемыш, я – подкидыш. Будто наотмашь ударили по лицу. Комок подступает к горлу, предательские слезы режут глаза. Нет. Это неправда. Этого не может быть. Но… чей же я тогда сын? Он все придумал, это лишь глупая шутка пьяного друга. Не стоит обращать внимания на дурацкие слова. Но отчего же сердце растерянно сжимается, внутренняя дрожь бьет ознобом – неужели от выпитого вина? Ничего себе пустяки. А, если это правда? Выходит, я один не знаю того, что известно каждому в Коринфе – так, кажется, он сказал? Приемыш… что-то жалкое есть в этом слове, жалостливое и одновременно презрительное – приемыш, значит чужой, взятый из милости, не по праву занявший чужое место.
Перед ним возникли лица родителей – любимые, родные лица. Нет. Что же это я? Как я могу сомневаться? Мои, мои мать и отец, единственные, горячо любимые, родные…
Эдип миновал арку, служившую выходом, и, совершенно забыв про ожидавших его слуг, быстро зашагал по темной улице в сторону дворца. Мысли молодого человека бежали по кругу, то и дело возвращаясь к обидному слову, невзначай слетевшему с чужого языка. Приемыш, подкидыш – какая разница? И правда – никакой. Так сразу и не разберешь – что обиднее, в самом деле. Выходит – моя мать мне не мать, отец – больше не отец. Разве это может быть? Все его существо восставало против такого чудовищного предположения.