И предвестники чуда.
Первую тему Жюль определил давно, и звучала она так: «Кто путешествует, тому приятного аппетита». Чего греха таить: в плане еды Жюль – настоящий серийный маньяк. Только посмотрите – спустя полчаса от начала поездки он приговорил три круассана, две сосиски, половинку брецеля, и всё это – с красной пеленой перед глазами. Разве что кровь с клыков не стекала. Знают всё-таки немцы толк в выпечке, думал Жюль, впиваясь в мягкую плоть круассана.
Также он поделился1 тремя булками с соседом; тот представлял из себя милого дядечку с серыми пуговицами на рубашке, некрасивыми усами и в бесформенных джинсах.
– Чем обязан?
Дядечка придерживал рукой чемодан на колёсиках. Вместо того чтобы убрать эдакую бандуру на полку, он зачем-то поставил её рядом. Как опрометчиво! Даже младенец знает, что чемоданы (и в особенности те, что на колёсиках) всегда норовят куда-нибудь улизнуть. А уж если рядом чемоданный вор (особая разновидность воров, двадцать четвёртая в классификации Жюля), то пиши пропало.
– Видите ли, я детектив, – ответил Жюль, – и поэтому категорически внимателен к деталям. С самого начала поездки меня не покидало ощущение (и в последние пять минут оно лишь усилилось), что… у вас нет трёх булок. Вручив их вам, я исправил данную оплошность. Вы ведь голодны? Все люди голодны. Просто не все готовы в этом признаться. Особенно первому встречному. Особенно в поезде.
Жюль улыбнулся так, как улыбался лишь однажды: в Тбилиси, когда благодарил официанта за роскошные хинкали с сыром. По задумке, эта улыбка должна была сразить собеседника наповал.
– Вы и впрямь бесконечно наблюдательны, – не без уважения, но с долей сарказма заметил сосед – пока неясно, сражённый ли. После этого он запихнул одну булку в рот, две оставшиеся – в чемодан, а пухлое своё тело – в другой конец вагона. Другими словами, встал и ушёл, не обронив ни слова благодарности. Ещё и разбудил скрипучими колёсиками всех, кто умудрился вздремнуть.
– Эх… – Жюль только и сумел, что горестно вздохнуть, и весь остаток пути провёл в одиночестве. Дышал в стекло, рисовал геометрические фигуры, а в тоннелях, когда окно превращалось в зеркало, рассматривал собственную щетину. Потом он прикрыл глаза, из-за чего пропустил пейзаж с мельницами и – во время короткой остановки в Наттенхайме – потешную бабушку.