Несколько учеников вокруг хихикнули, но тут же смолкли под строгим взглядом наставника.
«Да я не о смете, реб Хаим, – не сдавался Моше, хотя чувствовал, как начинает закипать. – Я об эффективности! О целесообразности! Если цель была остановить стройку, то смешение языков – это, простите, как из пушки по воробьям. Создать такой лингвистический хаос, который аукается человечеству до сих пор… Не слишком ли сложный путь для достижения простой цели? Я бы даже сказал, неэлегантный».
«Неэлегантный?! – реб Хаим даже привстал от возмущения, и пыль веков, потревоженная этим движением, взметнулась вокруг его головы, создавая подобие нимба разгневанного пророка. – Ты смеешь называть пути Господни… неэлегантными?! Да кто ты такой, Моше бен Авраам, чтобы…»
«Кто я такой? – пронеслось в голове Моше, пока реб Хаим подбирал подходящие эпитеты для его нечестивости. – Я тот, кому душно в этой пыли, в этих спорах, в этих стенах, где каждый камень помнит времена, когда мир был моложе и, возможно, чуточку глупее. Я тот, кто подозревает, что если бы Господь действительно хотел бы сэкономить ресурсы, Он бы начал с упрощения некоторых особо заковыристых мест в Писании. Например, с тех, что реб Хаим уже час пытается нам растолковать, путаясь в собственных аргументах, как муха в паутине богословских изысков».
Он опустил глаза, делая вид, что смиренно принимает наставления. Спорить дальше было все равно что пытаться наполнить дырявый кувшин – бесполезно и утомительно. Эта ешива, при всем ее почтенном возрасте и славе, казалась ему ловушкой для ума. Бесконечное пережевывание одних и тех же текстов, поиск скрытых смыслов там, где, возможно, была лишь ошибка древнего переписчика или неудачная метафора. А ему хотелось чего-то… другого. Чего-то настоящего, что можно было бы потрогать, измерить, проанализировать. Его ум, острый и беспокойный, как шило в мешке с праведностью, жаждал иных задач.
Поэтому он все чаще засиживался в самом дальнем, почти заброшенном углу библиотеки ешивы, где под толстым слоем той же вездесущей пыли хранились не канонические трактаты, а то, что реб Залман, хромой библиотекарь с вечно отсутствующим взглядом, называл «кабинетом редкостей и сомнительных манускриптов». Там, среди полуистлевших свитков и книг с выцветшими, едва различимыми письменами на языках, названия которых давно стерлись из памяти людской, Моше чувствовал себя почти счастливым. Там пахло не только пылью, но и тайной, запретным знанием, возможностью прикоснуться к чему-то, что выходило за рамки дозволенного и общепринятого.