– Как практика, Таечка? – подала голос пришедшая в себя Галина.
– Да ничего, – отозвалась девушка, – вполне обычная скукота. Универ мыли, общагу, садили кусты какие-то.
Соседка заговорщицки улыбнулась: ее дети тоже всегда так говорили.
Лидия Степановна подала дочери чашку чая.
– Что значит скукота? Это же так приятно – деревья сажать, в порядок родной университет приводить, – назидательно проговорила она, пристально глядя на дочь, будто пытаясь рассмотреть ее мысли. Та же неопределенно пожала плечами и отпила чай.
– Ну, может.
– Тай, а ты Дину Сойкину зна… – начала было Галина, но суровый взгляд Лидии заткнул ей рот не хуже крепкого мужского кулака, сунутого под нос.
Таисия чуть приподняла бровь. Удивилась, наверное, чего так мать сердится, подумала Петровна.
– Знаю, а что?
– Ничего. Галина Петровна просто… – вмешалась было мать, но соседка быстро перебила ее:
– Пойду-ка я лучше, девчонки. Мне еще картошку окучивать… – и, не прощаясь, вышла. Она хорошо знала: при Лидии Тайке и сказать-то ничего нельзя, будто та дите малолетнее, а не крепкая рослая девка, которой бы уж и замуж пора. Да и без заскоков, в отличие от матери.
– Что это с ней? – спросила девушка, задумчиво глядя на закрывшуюся за соседкой дверь. – Обычно ее и палкой не выгонишь.
Лидия недовольно поджала губы, уставившись в какую-то видимую лишь ей точку.
– Ты пей, пей чай, – сухо отмахнулась она от дочери. – И не выражайся, не о ровеснице говоришь.
Тая угукнула, в два больших глотка осушила чашку, легко подхватила увесистый рюкзак и отправилась в свою комнату, нервно расплетая на ходу короткую, но толстую и аккуратную косичку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ночь была неспокойной. Небо то и дело вспыхивало немыми зарницами, на короткие мгновения выхватывая из темноты шевелящиеся призраки деревьев и кустов. Шумел и гремел всем, до чего мог дотянуться, ветер. Где-то заливалась лаем растревоженная воцарившимся беспокойством собака. Явно надвигалась буря.
Лидия заперла дверь, наглухо закрыла все окна, несмотря на духоту. Дочь провожала внимательным взглядом каждое ее движение, но ни о чем не спрашивала, знала, что бесполезно: мать все еще относилась к ней как к несмышленому ребенку и не считала нужным посвящать ее во «взрослые» вопросы. И доказать обратное – как и вообще что-нибудь доказать – этой жесткой и упрямой женщине было попросту невозможно. Она никогда никого не слушала, кроме самой себя.