– Пусти его, – велел я слуге, прежде чем мама успела подняться на ноги, – пока он все горшки в доме не переколотил.
– Ой зря ты привечаешь так этого свея худородного, – попеняла мне мама, но без особой укоризны. Сразу ясно, что разговор этот начинается не в первый раз, и все мои аргументы она знает отлично.
– Не такой уж он и худородный, – начал я.
– Нам не ровня, – перебила мама.
– Может и так, да только мы с ним вместе дрались и кровь вместе лили под Тверью и на Каринском поле. Друг он мне, матушка, такая дружба, что кровью скреплена, не рушится из-за рода.
Тут дверь распахнулась, и на пороге возник высокий, худой, огненно-рыжий человек с отчаянно торчащими в разные стороны усами и гладко выбритым подбородком. Одет он был в немецкое платье тёмных тонов, и от одного вида его чулок мама тайком перекрестилась и что-то прошептала себе под нос. Вряд ли это было нечто лицеприятное о внешнем виде нашего гостя.
– Идём, Александра, – как и я, мама звала мою супругу по имени, да ещё и с показной строгостью в голосе, какая положена свекрови всё тем же «Домостроем», – мужские разговоры не для наших, бабьих, ушей и разума.
На самом деле, ей не нравился Делагарди с его светскими манерами – он всё время норовил приложиться к её руке. И вообще намеренно раздражал маму, а потому был редким гостем в моём доме, хотя мы и дружны с самого начала военной кампании против литовских людей и самозванца.
– Микхаэль, – выпалил он, присев на поданный старым слугой табурет рядом с моей кроватью, – йа уш дьюмать, ты оттать тушу Богу.
– Якоб Понтуссович, – усмехнулся я, – говори по-немецки, не коверкай мой родной язык. Когда волнуешься, ты говоришь на нём совсем ужасно.
– А я думал, что делаю успехи, – наигранно повесил нос свейский генерал, – такое разочарование… Но Бог бы с ним, ваш змеиный язык выучить просто невозможно. Главное, ты жив, Михаэль! Царь ведь уже дубовый гроб для тебя выколотить велел.
Тут внутри поднялась волна гнева. Хоронить князя Скопина-Шуйского, теперь уже царского родича, в дубовом гробу будто боярина простого. Да уж, дядюшка либо пошёл на поводу у братца Дмитрия либо решил по-быстрому замять историю с моей смертью, чтобы Москва поскорее забыла спасителя. Ну да теперь не выйдет, дядюшка, раз я жив. Но и дубовый гроб тебе припомню, а не тебе, так дядюшке Дмитрию.