Писать эту главу мне и легко, и трудно. Легко, потому что задача у моей рукописи особая. Ведь я рассматриваю её как исторический документ, который должен иметь практическое значение. Как метрики, как паспорт, как диплом или, на худой конец, трудовая книжка.
Только заполняю я не бюрократические бланки, а, по завещанию глубоко чтимого мною Николая Фёдоровича Фёдорова, который считал, что главное в деле воскрешения – любовь к умершим предкам, открываю своё сердце и отпускаю на свободу свои чувства как к живым, так и к мёртвым, особенно к тем, кого любила. Разные оттенки у этой любви, и зависят они от тех, о ком пишу.
Отец мой жив. В следующем месяце, 14 апреля, ему исполнится девяносто один год (написано это пятнадцать лет тому назад). И имя его уже внесено в книгу, которую задумало и осуществило Управление Свердловской железной дороги.
Более полувека отец был железнодорожником. Исключение – военные пять лет. В этой книге ему посвящена специальная страница. К нам домой приходили девочки-студентки с филфака УрГУ, которые в летние каникулы работали в стройотрядах проводницами. Им поручили познакомиться с документами отца и записать его живые рассказы. Окончив работу, они приносили и читали ему свои тексты.
Потом и из музея приходили люди, переписали все его ордена и медали, взяли фотографии. Так что полная история отца хранится в архивах.
Трудно мне сейчас писать потому, что, во-первых, отец жив и история наших отношений продолжается. В детстве я его очень любила, и иногда мне казалось, что возможно воскресить эту любовь… Не знаю… Он сделал всё, чтобы уничтожить, растоптать её…
Во-вторых, он был прямой противоположностью маме. Земля и Небо, Добро и Зло лоб в лоб сошлись под нашей семейной крышей. Слишком рано я осознала свою роль – защищать маму от всех обидчиков, среди которых самым страшным был мой отец.
Н.Ф. Фёдоров говорил, что «не судить мы должны наших родителей, а искупать их вину». Искупать, исправляя в себе их несовершенства, которые мы унаследовали от них, в том числе и генетически.
Отцовские черты проявлялись у меня чисто внешним образом. «Редко, но метко». Всё материнское – внутри, глазу не видимо. Пусть глава эта полежит, пусть все ужасы её отстоятся, может быть, найдётся и способ «искупить» их: время нынче важное, необычное.