Мои поэтические кумиры к этому времени сменились, вернее, оказались изрядно потеснены неофициальными поэтами, которых я в юности почти не знал. Проблема подражания никуда не делась, но я научился с нею обращаться. Например, просто о ней не думать. Или думать так, что это не мешало, а помогало. Что-то получалось «совсем как у Олега Григорьева», «как у Пригова», «как у Введенского», а иногда – в духе моих отроческих стихов, «как у Пастернака»… Это меня уже не пугало. Ведь тот, кто похож на всех, не похож ни на кого. Не думаю, что это универсальная формула, но в моём случае она срабатывает.
Возможно, это связано с какими-то особенностями моей личности. Мне разные люди часто говорят, что я на кого-то похож, имея в виду просто мою внешность. У меня гигантский список таких моих «двойников» образовался, и кого там только нет – от Пушкина (по мнению, например, Нины Искренко) до Карла Маркса.
Кое в чём я нечаянно «изобретал велосипед». Форма, до которой я додумался самостоятельно и которая мне казалась совершенно моей, оригинальной – медитативный свободный стих, основанный отчасти на интонации, отчасти визуальный, с повторами, паузами, значимыми пробелами, пустотами, обыгрывающая расположение машинописного текста на странице, – как выяснилось через пару месяцев моего активного сочинительства, уже существовала в русской поэзии и десятилетиями гениально разрабатывалась Всеволодом Некрасовым. Другая культивируемая мною форма – сверхкраткий лирический верлибр-наблюдение, своего рода «фотография души», – Иваном Ахметьевым. Но к тому времени, когда я это узнал, я уже так раскочегарился, что это меня не остановило. Напротив, я был рад, что, оказывается, я не один такой. Как ни парадоксально, страх подражательства окончательно улетучился. Я почувствовал, что тонкие и не сразу уловимые различия в рамках очевидной схожести, как на рисунках-загадках «Найди несколько отличий», в искусстве могут быть значимы и интересны, сквозь эту рябь схожести-несхожести проглядывает собственное лицо. В то же время всё это стимулировало и другие стороны моего сочинительства, подталкивало делать именно то, что мне хотелось и о чём я уже сказал: идти во всех направлениях сразу.
Стихи в чьей-то чужой манере – для меня это было не эпигонство и даже, в сущности, не оммаж, а просто способ говорения. И всё же если бы я этим и ограничивался, наподобие сорокинского мутанта-стилизатора, мне бы, наверно, быстро надоело.