– И что же? – спросил я, приготовляясь сделать глоток кофе из термокружки.
Гаранин равнодушно ответил:
– Моя жена пьет в одной компании с председателем суда.
Кофе обжигал губы и язык, но я этого уже не чувствовал. Прекрасное далеко померкло навсегда. Душу заполнили совсем другие звуки. Это был грохот танковой колонны вермахта из лета 1941 года. Грохот приближался и нарастал.
Гаранин, не встречая сопротивления с моей стороны, беспощадно добавил:
– А брат жены – зам районного прокурора.
Кровожадный лязг танковых гусениц раздавался рядом. Как армейский новобранец, я был распластан на дне окопа и не находил в себе сил взглянуть на надвигающегося железного монстра. Сознание подсказывало – надо бежать, и я сделал слабую попытку спастись под личиной юмора:
– Послушай, а нам дорогу домой КамАЗами не перекроют?
Но этот новгородский купец не знал ни юмора, ни сантиментов. Он помолчал, будто взвешивая, как потяжелее меня ударить, и выдал:
– Не должны, у меня гаишники знакомые.
Спастись не удалось. Пути назад были отрезаны. Мы мчались по заснеженному ночному шоссе навстречу неминуемой катастрофе. Суд – в 10 утра, сейчас – 2 ночи. Недолго осталось…
Из автомагнитолы звучал “Маяк”. Легко узнаваемый голос Стиллавина сообщил об очередной годовщине со дня смерти Уинстона Черчилля. Стиллавин рассказывал о самой короткой, но яркой речи английского премьер-министра. Эту речь он произнес перед студентами колледжа, в котором когда-то сам учился. Ко времени выступления Черчилль давно пребывал в отставке и занимался мемуарами. Пресса анонсировала, что Черчилль хочет сказать что-то очень значительное для юных умов, передать им квинтэссенцию того, что он вынес из своей многолетней политической карьеры, из своей жизни. Послушать речь маститого политика съехалось множество людей со всех концов Великобритании.
В битком набитом зале, где люди плотно стояли возле стен, Черчилль поднялся за трибуну. После короткого приветствия он трижды произнес одну фразу:
– Никогда не сдавайтесь! Никогда не сдавайтесь! Никогда, никогда, никогда не сдавайтесь!
На этом речь была завершена, и Черчилль, под недоумевающие взгляды зрителей, покинул трибуну.
Стиллавин что-то еще продолжал говорить, но я не слышал его, поскольку самое важное уже прозвучало. Вначале я просто разозлился.