– Ты ведь даже единственного сына не смог уберечь! – Это был удар ниже пояса, запрещенный прием, от которого темнеет в глазах. Голос Нафисы дрогнул, но не от жалости – от всепоглощающей ярости и материнского отчаяния. – Азамат! Наш Азамат уже столько лет гниет на этой проклятой войне! Другие – они уберегли своих детей! Кто-то отправил за границу, подальше от этого безумия, кто-то откупился от этих кровопийц в военкоматах… А ты?! Ты, гений?! Неудачник! Ничтожество! Уйди с глаз моих, запрись в своей конуре со своими скрипками и нотами, и не отсвечивай!
Салих с трудом поднял на нее взгляд, полный такой невысказанной муки, что Нафиса на миг отшатнулась. Не говоря ни слова, он развернулся и, как старик, побрел в свою комнату – свое убежище, свою келью, свою тюрьму. Взгляд упал на скрипку, сиротливо брошенную на столе. Ему показалось, что недописанная мелодия, испугавшись звериного рыка реальности, сама покинула инструмент, свернулась испуганным, дрожащим клубком и теперь умирает на отполированной деке. Он тяжело, судорожно вздохнул.
Нафиса ударила по самому живому, по самому незащищенному. Так было нельзя. Так было подло. Впрочем, что взять с женщины, доведенной до последней черты отчаяния? В гневе, в боли она превращается в слепого, безжалостного зверя, не щадящего никого – даже себя. И самое страшное, самое невыносимое было в том, что Нафиса, в своей жестокой правоте, была… права.
Война с соседним государством, куда их единственный сын Азамат был призван, длилась уже несколько лет. Она жгла души и калечила судьбы. Вторжение России на земли соседей раскололо общество на непримиримые лагеря: одни клеймили его как акт варварской, ничем не оправданной агрессии, другие, пряча глаза или с пеной у рта, твердили о защите высших государственных интересов, о геополитической необходимости, о восстановлении исторической справедливости. Мнений было множество, как осколков разбитого зеркала, и в каждом отражалась лишь часть искаженной правды. Достоверной информации, способной отделить зерна от плевел, правду от чудовищной лжи, катастрофически не хватало. Салих всей своей сущностью, каждой клеткой своего тела ненавидел войну – любую войну, это узаконенное безумие. Одно дело – когда враг приходит на твою землю, и ты, стиснув зубы, встаешь на защиту своего дома, своей семьи, своего будущего. Это священный долг, инстинкт. Но здесь… здесь все было иначе. Боевые действия шли на чужой, истекающей кровью территории, и это знание, даже если ты был готов без колебаний отдать жизнь за свою родину, оставляло в душе несмываемый, горький осадок, какой-то глубинный, иррациональный стыд, который постоянно царапал совесть, как заноза под ногтем.