Понимаю, что творится недоброе, но я весь – лишь слух, ни тела, ни стука сердца не чувствую. И уши не закрыть, чтобы не слышать рвущий душу разговор.
Для меня всё заканчивается тихим скрипом меча.
– Не посмеешь ты умереть. – С трудом в тихом вое узнаю голос Змейки. – Она себя обрекла, чтобы ты жил.
– Где она? – Хриплю.
Встать не могу, но теперь себя чувствую. Всё чувствую, каждую жилу и мышцу, каждую царапину. И как кровь кипит по венам, тоже чувствую. Но сил даже приподняться не хватает.
– На! – Снова чувствую обжигающую влагу на губах и в горле.
Вкус странный, теперь понимаю, что пью – кровь. Кажется, с каждым глотком меня распирает сила. Когда этот поток заканчивается, сажусь и жду, пока прояснится в голове, туман рассеется. Змейка смотрит на меня впадинами тёмных выплаканных глаз.
– Где она? – Повторяю вопрос всё так же хрипло.
– Нет её. – Едва слышно, а может и вовсе одними губами шепчет. – Сожгли Любаву. И дядьку убили, когда он увещевать их пытался.
Поднимаюсь на ноги, падаю, поднимаюсь снова, ухватившись за меч, что лежал прямо под моим телом, опираюсь на него, как на посох. С другой стороны меня подхватывает Змейка.
– Где? – Она непонимающе смотрит. – К ней отведи.
Бредём недолго молча, задумываюсь о происшедшем. Осознаю, что до её голоса, нежного, мягкого, жизни своей не помню вообще. С него теперь начинается моя память и душа волком воет, что не услышу его больше никогда.
Кострище развеянное шириной в два роста человеческих, лишь пыль и пепел, ни дымка, ни тепла.
– Я долго в мороке был? – Падаю на колени, опираясь на меч.
– Ночь, день и ещё ночь. – Голос её неживой, словно ветер шумит.
– А эти где? – Скриплю зубами от бессилия что-то изменить.
– Деревня в двух верстах за холмом. Мстить пойдёшь?
– Долг воздам. Ей…
– Не думаю, – Змейка тихо всхлипывает, – что она хотела бы. Дядька нас учил, что сила доброй быть должна. Только где теперь они… с добротой этой…