В тот самый миг, когда молчание могло стать неловким, юный депутат разворачивается. Он смотрит на книги, скрывающие стены.
– Восхищаюсь вашей библиотекой, сударь.
Он прохаживается, берёт наудачу томик, листает и одновременно говорит чёткой скороговоркой:
– Выслушайте меня внимательно. Я хочу уточнить, что мы не ждём от вас ответа на наше приглашение в клуб Массиака этим же утром. Считайте, что вам будут рады всегда. Двери открыты. Нужно лишь толкнуть их ногой.
И тут же, захлопнув книгу, Ангелик прибавляет без видимой связи:
– Признаюсь, в литературе я несведущ. Ничего в ней не понимаю. Нужно уметь признавать свои недостатки. Я человек расчётов.
Банкир встаёт. Он не спеша подходит к юноше, берёт книгу, читает имя на корешке.
– У вас хороший вкус. Вы вытянули Монтескьё.
– Скорее случайный. Мне проще понять сотню страниц господина Неккера о состоянии государственных финансов.
Упомянутый им Неккер ведает в королевстве финансами, будучи уже почти год государственным министром. Король его не любит, но французы убеждены, что этот человек – волшебник, удерживающий страну на плаву, когда она на волоске от финансового краха.
– Откуда вы взялись, юноша? – с любопытством спрашивает лё Кутё. – Расскажите, чем вы занимались до того, как стали заседать в Собрании.
– Работал в деловой сфере.
– Где именно?
– У одного почтенного человека, владевшего торговой флотилией, по фамилии Бассак, из Ла-Рошели…
Банкир кивает. Имя ему знакомо.
– У него был свой час славы, – снисходительно говорит Ангелик. – Господин Бассак не был плохим человеком.
– И он дал вам уйти?
– Можно сказать и так… Да, он дал мне уйти. Несчастный никогда не прислушивался к моим рекомендациям. Опрометчивость или возраст – не знаю. Он сам загубил своё дело. Я не смог его удержать.
У Ангелика дрогнули губы – он изображает сочувствие человека чести. И с не меньшим талантом поднимает ладонь, словно бы говоря: тяжёлые воспоминания, не будем об этом, я не хочу его упрекать.
– А у этого вашего Бассака были наследники?
У Ангелика перехватывает дыхание. Он вдруг теряет весь свой апломб.
– Нет…
Он запинается, пожалев, что так сказал, и суеверно поправляется:
– Только дочь. Единственная. Той же упрямой породы…
Глаза у него блестят. Нужно уходить, пока ещё держат ноги.
– Сударь, – говорит он, кланяясь, – это была честь для меня.