Лёва Философ с утра взялся за «критику чистого разума», пытаясь втолковать Эдику Грузину разницу между априорными и апостериорными суждениями. Эдик, естественно, все сводил к женщинам.
– Вот скажи мнэ, Лёва-джан, любовь – это априори или апостериори? Когда я вижу женщину, такую, как моя Гюльчатай, у меня сразу априори – хочу! А потом уже апостериори – получится или нет!
– Эдуард Арчилович, вы вульгаризируете Канта! – морщился Лёва, поправляя очки. – Страсть и гносеология – это разные плоскости бытия!
Кодя Пыжов тем временем с подозрением разглядывал свою кружку с чаем, будто опасаясь, что туда ему подсыпали если не яду, то уж точно какую-нибудь заразу.
– Вода сегодня какая-то… с привкусом, – пробормотал он, косясь на меня. – Не замечали, Арсений Петрович? У меня аж в горле першит.
Я молча отхлебнул свой чифирь, густой и горький, как само тюремное существование. Привкуса не заметил, но вот что-то другое… Моя тетрадка, та самая, в которую я сейчас эти строки вывожу, лежала на тумбочке не совсем так, как я ее оставил вечером. Угол был чуть сдвинут к краю. Мелочь, конечно. Мог сам во сне задеть. Или кто из наших ночью шарился. Но обычно я такие вещи замечаю. Память на детали – профессиональное.
Днем, во время прогулки по этому бетонному загончику, который тут гордо именуют «прогулочным двориком», я снова ощутил этот легкий холодок, хотя ветер вроде бы стих. И опять этот едва уловимый запах карамели. Я даже остановился, покрутил головой. Остальные арестанты, такие же серые тени, как и мы, месили грязь кругами, не обращая на меня внимания. Показалось. Точно показалось.
Вечером, когда уже готовились к отбою, я сидел за своим «рабочим местом» – сколоченным из досок подобием стола – и пытался заточить огрызок карандаша. Освещение от «глаза Сатаны» было никудышным, все плыло в желтоватом полумраке. И тут карандаш, который я на секунду отложил, чтобы протереть глаза, медленно, но совершенно отчетливо покатился по столешнице. Сам. Ни сквозняка, ни толчка. Просто взял и покатился, остановившись точно на краю. Я замер.
– Эй, кто балуется? – негромко спросил я в пустоту камеры.
Сокамерники уже укладывались. Эдик что-то бурчал про недоваренный ужин, Кодя шуршал своим матрасом, пытаясь найти в нем несуществующие комки. Лёва уже вроде как спал, уткнувшись носом в книгу.