Дома я удерживал своё внимание на обычных вещах: на телевизоре, когда в нём шевелился наш незатейливый футбол, или какой-нибудь американский блокбастер пытался поразить меня спецэффектами, на еде, когда мне её кто-нибудь вкусно готовил, на сексе, если он был. Но деньги и женщины с трудом удерживались в моих руках. Женщин я называл «организмами», а деньги «бабками». А самих бабок называл старухами. Так почему-то привязалось к моему языку. Когда я по телефону небрежно хвастал перед кем-нибудь из приятелей, то получалось примерно следующее: «Привет. Слушай, ко тут мне вчера такой организм из Воронежа заехал! Фигуристая девочка! Переписывались в «Одноклассниках», а тут бац, и сама приехала…». Но когда этот приятель торопился называть эту девочку ёб…ной чернильницей, я всегда активно протестовал.
Собак я не боялся, дворовых иногда подкармливал, но в доме никогда не держал. Сам чувствовал себя иногда последней собакой и скотиной, а иногда даже деревом у подъезда в состоянии подпития. Детей и других домашних животных так и не завёл. Наверное, мне пока хватало «организмов». А было уже за далеко двадцать, совсем близко к тридцати… Вот у соседа по лестничной клетке была собака, достаточно милая молодая боксёрка, но мне её было жалко. Сосед был такой, что совсем не собирался завязывать с матом и бороться вместе со мной за культуру речи. Поэтому его собака думала, что «бл…ть» – это такая команда. После неё она всегда садилась, поджимала хвост, и виновато опускала голову. Впрочем мне было жаль эту собаку отнюдь не из-за того, что её частенько крыли матом, а из-за того, что у всех собак имелся один недостаток – они почему-то верили людям.
В общем, я был почти счастлив, не замечая этого. Будучи здоровым и во многом правильным городским человеком, который бумажки бросал только в урну, ел бутерброды с колбасой, и был каждое утро денежно напуган, но к вечеру обычно успокаивался, пообщавшись с такими же, как сам, которые жили только на основании собственного СНИЛС и некоторых других почти предпенсионных документов.
Я искренне ненавидел городской транспорт вообще и метро в частности, за то, что это далеко, глубоко и неправильно, особенно когда приходилось всё время стоять в вагоне, периодически цепляясь за потные поручни из нержавейки. И хотя в своё время была возможность сэкономить на собственное средство передвижения, пересилило пристрастие к удовольствиям. Не слишком сомнительным, но и не слишком бесспорным. Покуривал иногда травку и спайсы, погуливал с женщинами, у которых после утренней давки в транспорте остатки помады оставались на губах и стрелки не размазывались по лицу, а после этого ещё и оставалось желание примерять голову нового мужчины к своей подушке.