Никто, конечно, не верил, что Игнат родного отца в монастырь отправит, один только Никита говорил, что с поповича станется. Но тут Никита опять вышел неправым, потому что ближе к зиме Игнат решил с отцом замириться, начал к нему подъезжать то с одного боку, то с другого. А на Андрея Первозванного, к именинам отцовским, даже съездил в город и привез французской водки в бутылях. Никита, правда, и тут за поповичем злой умысел подозревал, потому как к следующему утру́ ждали приезда помощника благочинного, а с похмелья известно, чего от отца Андрея ждать.
Сели они тогда в горнице за стол, мириться начали – Климка тоже кое-что из их разговора слыхал, голанку5 как раз топил.
– Дурак ты, Игнашка. Дурак, – приговаривал отец Андрей. – Думаешь, я благочинного испугаюсь? Плевал я на благочинного с колокольни… Кто есть поп в деревне? Духовный пастырь, что ли? Дождь пошел на сенокос, кто виноват? Известно, поп. Градом посевы побило – тоже поп виноват, плохо с Боженькой договаривался. И вот как придет к тебе на порог мужичье с вилами, окна побьет, обложит дом сеном – никакой благочинный тебя не спасет: побежишь, подрясник задравши, и скотину кругами обходить, и по меже валяться, и на перекрестке кур резать.
Игнат помалкивал, подливал французской водки в стопку. Отец Андрей стопку одним глотком схлебнет, а Игнат только пригубит слегка да груздем сразу и закусит. И снова попу подливает. Французская водка уж больно страшна: темная, как вода в болотной канаве весной, и воняет на всю горницу, будто не водку пьют, а клопов давят. Попадья в тот раз тихо сидела, не высовывалась, не мешала, – видать, хотела, чтобы отец Андрей простил Игната.
– Вот, бывает, вдова Кондратьева тянет ручонку свою грязную с последним пятачком, на храм жертвует – а ты возьми и отведи ей руку-то… Храм небось не рухнет без ее пятачка, да и ты с голоду не помрешь. Иногда до слез жалко их, кто последние грошики за требы мне сует… – Отец Андрей набирался все больше, в раж входил.
Игнат не хотел возражать, морщился только, но тут не выдержал:
– Ничего, в кабак они последние грошики за милую душу несут… Жить-то на что будешь, если каждую руку с последним пятачком отведешь?
– Э, в кабак они грошики не с радости небось несут. Тут тоже психология: и умственная темнота, и нищета, и страхи их извечные перед голодом, перед болезнями… Сивуха человека оглушает, передышку ему дает от этой беспросветности. Наломался мужик за неделю, намаялся – водка и телесную боль снимает, и вроде как возжигает свет в его душе угрюмой, радость ложную, обманную. А без этой лжи жить больно страшно… Да и куда еще мужику в воскресенье податься? Зимой, может, работы поменьше, а избы темные, холодные, сажа с потолка на голову лохмотками слетает, скотина воняет тут же, малые дети орут, большие по головам скачут, болящие под себя ходят, бабы чугунками гремят – сбежишь оттуда и на мороз. В кабаке же тепло, весело.