– Язых! (Обидно! – тат.)
Каждое услышанное слово порождало мягкие червлёные круги в его голове.
Прошлое было таким: он – мал, и ещё не знает своего облика.
Висят нити вяленых яблок.
Он играет на полу в низкой, чисто выбеленной светлице.
Слышит на себе застывший материнский взгляд. Мать смотрит в его лицо, как вдаль – ровно и неотрывно.
Катит крохотное деревянное колесцо по всё большему кругу, стараясь приблизиться к матери, но не нарочно, а как бы случайно.
Он уверен: если взглянуть на мать, она, поправив платок, встанет и беззвучно уйдёт.
И всё равно он помнит её наизусть.
Мать белокожа и черноброва. Брови её тонкие, почти сросшиеся. Губы – не умеют улыбаться. Сочные, как маслины, широко, почти по-лягушачьи, расставленные глаза – бесстрастны.
Цепкие, по-змеиному сильные, длинные пальцы – холодны. В них недостаёт крови, и ногти на тех пальцах, как слюда, прозрачны.
Из своей укачливой мглы, недвижимый, словно сведённый длинной, во всё оставшееся тело, судорогой, он ждал её голоса.
И всё катил и катил колесо, видя край её ярких юбок, острые носки туфель, напряжённые белые пальцы на тонком колене.
Он кружился всё сильней и сильней, готовый от чрезмерных стараний завалиться матери в ноги, и тут был остановлен касанием всего лишь двух – указательного и среднего – пальцев…
…колец мать не носила…
Он онемел.
Колесо застыло.
Взмахнули юбки.
Мать вышла.
Осталось бесконечно длинное слово, или несколько сказанных материнским голосом слов, которые как-то связывали его и её.
– Харанлыгымнын ярыгы. (Свет моей тьмы. – тат.)
– Анам. Мен сенинь оглыным. (Мама. Я твой сын. – тат.)
Изнанка моря надорвалась, и на лицо полилась вода.
Вода падала больно, словно была смешана с мелким камнем.
Рот его впору было взреза́ть ножом. Преодолевая надсадную боль в затылке и в ушах, совершил жуткое усилье – и разом, со звуком рвущейся ткани, вскрыл пасть. Показалось, кусок нижней губы, надорвавшись, оказался сверху.
В кривой, кровавый рот сколками серебра сыпала, тяжело ударяя о зубы, вода. Не умея с ней совладать, выталкивал ожившим, вспуганным языком режущую тяжесть наружу.
Вода пахла рудой и никак не могла протолкнуться в горло.
Наконец, первый, случайный, с воздухом прорвавшийся глоток покатился внутрь, пробиваясь сквозь пыль и накипь.
Захлёбываясь, двигал головою. Прилипший волосами затылок заклокотал от боли. Меж глаз заметалась свиристящая мука.