. Тот случай стал ярким подтверждением того, что моя мигрень вызвана психологически.
Было логично предположить, что боли в спинных мышцах также относятся к психосоматическим заболеваниям. С целью проверки гипотезы я стал говорить пациентам, что, на мой взгляд, причина их боли – напряжение. К моему величайшему удивлению, состояние тех, кто соглашался с моим предположением, улучшалось, а тех, кто его отвергал, оставалось неизменным.
В те первые дни все мои пациенты проходили курс физиотерапии. Я рекомендовал врачам объяснять пациентам, что процедуры лишь на время избавят их от симптомов, а вот для окончательного выздоровления необходимо осознать природу заболевания. Улучшения наступили только у тех, кто согласился с поставленным диагнозом. Это очень походило на мою историю с мигренью: признание роли эмоций в развитии симптомов каким-то образом подавляло болезнь. И только многие годы спустя я понял причину этого удивительного, загадочного феномена.
В то время объяснять пациентам, что причина их боли в психологическом напряжении, было трудно. Над этой идеей посмеется любой врач, а обычный человек будет оскорблен, если услышит, что причина его заболевания «в голове». Я старательно избегал эту фразу как раз из-за ее уничижительного значения, хотя порой сам пациент ее и произносил. Иногда удавалось корректно рассказать о связи напряжения и боли, однако мне крайне не хватало знаний о протекающих психодинамических процессах. Поэтому чаще всего я рассказывал о некоторых чертах личности, свойственных людям с СМН, и о том, как эти особенности могут приводить к напряжению и тревоге. Затем я высказывал предположение о том, что симптомы пациента – физическое проявление тревожности и что к СМН предрасположены трудолюбивые, добросовестные, ответственные, увлекающиеся, стремящиеся к совершенству люди. Дать клиническое определение термину «напряжение» невозможно, зато это слово понятно пациентам. Термины «психологический» и «эмоциональный» также не подходили, ведь человек мог услышать их как «с вами явно что-то не так». Также я избегал слова «психосоматический», потому что для большинства оно означает, что их боль – плод воображения. Тем не менее я продолжал ставить диагноз, а количество успешных случаев заметно увеличивалось. Я понял природу заболевания и мог с некоторой долей вероятности предполагать, каким пациентам станет лучше, а каким нет.