Анна двигалась в этом пространстве легко, непринужденно, как рыба в воде, как птица в своем гнезде. Это был ее мир, ее реальность, ее унаследованная жизнь. Она принадлежала этому месту так же естественно, как пыль на корешках книг или трещины на кожаной обивке. Но ее лукавая улыбка, ее приглашение войти, ее существование рядом со мной в этой тишине, нарушаемой лишь мерным, неторопливым тиканьем старинных часов на каминной полке (еще один хранитель времени, еще один немой свидетель становления и утраты), создавали в этом монументальном, подавляющем пространстве наш собственный, хрупкий, почти нереальный уголок соприсутствия.
Мы говорили. О книгах, конечно. О картинах. О запахах. О том, как время ощущается в этом доме.
– Здесь как в музее, правда? – сказала она, проводя пальцами по корешкам. Ее голос был низким, чуть хрипловатым, и он звучал в этом пространстве особенно интимно, словно нарушая вековое молчание.
– В музее жизни, – ответил я, и мои слова показались мне чужими, слишком громкими. – Каждая вещь здесь присутствует с такой настойчивостью, что почти кричит об этом.
Она улыбнулась той своей улыбкой. – И ты чувствуешь себя… не совсем реальным рядом с ними?
Я кивнул. Это было именно так. Рядом с этой вековой, незыблемой реальностью, мое собственное существование казалось эфемерным, зыбким, почти прозрачным.
– Но ты выбрал быть здесь, – тихо сказала она, и в ее глазах мелькнуло что-то, что заставило мое сердце сжаться. Это было напоминание о свободе, о выборе, о тяжести этого выбора. Я мог уйти. Я мог не приходить. Но я был здесь. И в этом присутствии рядом с ней, в этом пространстве, насыщенном жизнью других, рождалось наше – хрупкое, временное, но наше.
Мы стояли у высокого окна, глядя на старый сад, где осеннее солнце золотило листья.
– Этот дом… он как якорь, – прошептала она, не отрывая взгляда от сада. – Он держит. Но иногда кажется, что он тянет на дно.
– Якорь во времени, – добавил я. – Он не дает тебе уплыть в небытие.
– Или не дает начать, – поправила она, поворачиваясь ко мне. Ее глаза были серьезны. В них читалась усталость от реальности, от наследия, от взгляда предков. – Иногда хочется просто… жить без всего этого груза.
– Но разве можно жить без груза? – я спросил, и это был не риторический вопрос, а мучительное размышление. – Разве не груз – наша реальность, наши выборы, наше уединение – и есть то, что нас делает?