Борис Алексеевич огляделся, тяжело вздохнул и быстро вышел. Ему на мгновение показалось, что он снова стоял в том помещении с отцом, который получал письмо и покупал газету. Отец разговаривал с почтальоном о том, что стало все совсем не так, как раньше было. Что поездов ходит меньше, продуктов привозят меньше, только людей все больше. И люди-то какие странные, некоторые даже по-нашему совсем не говорят. «Чой-то будет?» – качал головой почтальон, и отец соглашался.
Так при каждом удобном случае останавливался Борис Алексеевич около старой почты и, даже не заходя внутрь, размышлял о том, что не зря его сюда послали на старости лет. Ведь ему уже почти шестьдесят. Ощущение глубокой душевной привязанности и причастности к этому месту, случайно возникшее в его душе, не отпускало. Ему все больше и больше хотелось найти свой дом, хотя бы постоять там какое-то время у могил. Помолиться. Он понимал, что ему это вдруг стало жизненно необходимо, и потому как-то в конце марта поделился он своей мыслью с сослуживцем.
– Как думаешь, Николай Петрович, смогу я отлучиться ненадолго в горы? – Николай Петрович был не то геодезистом, не то инженером, и был он направлен вместе с Борисом Алексеевичем в эти места для решения сложных задач постройки железной дороги.
Николай Петрович Камышев был лет на пятнадцать помоложе Бориса Алексеевича, но уже видным и глубокоуважаемым человеком. Он был выше ростом и крепче телосложением, чем Борис Алексеевич, а также отличался завидным здоровым аппетитом, что прекрасно отражалось на его фигуре. Лысоват, гладко выбрит, с одутловатыми щеками, высоким лбом, красным носом картошкой и толстыми пальцами, торчащими в разные стороны, когда он ими размахивал в разговоре. А с Борисом Алексеевичем он хоть и сдружился и был на «ты», а все равно обращался к нему по имени-отчеству. Хотя Борис Алексеевич часто величал его просто Николай. А Николай Петрович, словно чувствуя какое-то скрытое царское воспитание в суховатом чиновнике министерства, принимал его обращение к себе с безусловным почтением.
Умение быть, а не казаться – это сложное искусство. А в запутанном мире – практически невозможное. И все-таки Борису Алексеевичу Гурину удавалась оставаться собой и не сбиваться с такта внутренней настройки. Это такое едва уловимое состояние, когда смотришь на человека впервые, но сразу понимаешь, откуда он, кто он и что он. Понимаешь, что за этим человеком стоит целая эпоха. Это военная выправка, стержнем засевшая в слегка ссутуленном, прихрамывающем теле. Это размеренная спокойность и умение держать себя в руках в любой ситуации. Это абсолютная вежливость без чванливости и открытость без фамильярности. Это чувство собственного достоинства без надменности, всегда оставляющее дверь приоткрытой даже там и тогда, когда это, казалось, было совершенно неуместным. Это безусловное уважение ко всем и ко всему, продиктованное уважением к самому себе в первую очередь. Это способность быть и оставаться человеком всегда, даже в самых невыгодных условиях и ситуациях.