Сказки братьев Гримм с иллюстрациями братьев Траугот были немного мрачны и затягивали в красочный и слегка печальный мир. С иллюстрациями этих же братьев-художников куда страшнее оказались для меня причудливые сказки Гауфа, а увиденный в темной кладовке диафильм про карлика Носа напугал меня до смерти – так, что мне казалось, что если диафильм и кончится скоро, то сам я никогда уже не выберусь из этой заколдованной кладовки, ставшей этой страшной сказкой, где мальчик превратился в карлика, а девочка Грета в гусыню. Все это было заманчиво, интересно, страшно и не до конца страшно одновременно.
Странной была российская жизнь двадцатого века. Странной она была всем – и отсутствием свободы, и внезапным героизмом, и своими мечтаниями, и своими детскими играми. Больше всего странного было то, что мало кто из нас играл просто в какие-то русские сказки, всем хотелось романтики, все мы были капитаны и пираты, и мушкетеры. А что французы? Французы во второй половине этого века, во времена моего детства, царили в русской жизни на тех же основаниях, что и пьесы Шекспира, «Фауст» Гете и самые лучшие переводные романы от Диккенса до Сэлинджера, от Фитцжеральда и Генриха Белля до Маркеса и Кортасара и так далее, так далее и тому подобное.
Все эти иностранные романы инсценировались, экранизировались, и среди них каким-то образом занимал свое почетное место роман «Мастер и Маргарита» и как-то боком, но вполне рядом возникали сказочные пьесы Евгения Шварца.
Это чуть позже я стал понимать, что все наши игры в персонажей «Властелина колец», в «Мастера и Маргариту» и в «Трех мушкетеров», где мне поочередно доставались роли мучительно-верного своей миссии Фродо, шаловливого шалопая Кота Бегемота и такого вполне себе Д’Артаньяна, что это была одна большая устно разыгранная книга и что книга эта была самой захватывающей в моем детстве… Хотя книги я любил читать и про себя, а не только вслух, и проживал потом прочитанные истории подолгу. А из всех книг обожал почему-то сказочные. И потом Пушкина, Гоголя и русскую поэзию.
Была дома книга с нарисованным большим петухом, и называлась она «Сказки галльского петуха». Думаю, что неосознанно поворот от всего мило-французского, красиво-европейского окончательно произошел у меня после чтения Достоевского, а уже позже Мандельштама и Пастернака. Почему Мандельштам? Ведь он был поэтом, погруженным в ощущение ежедневной жизни внутри мировой культуры. Он прекрасно знал, что корни всех культур очень близки и что одна история, написанная на одном языке, может найти отзыв в другой истории, написанной на другом языке. И что строчка, написанная Петраркой, находит свой отзвук в строке русского поэта.