И вот, чтоб не оказаться дезертиром, он на рассвете привязал ремнём одежду к голове и поплыл, вольным стилем, к своему, стоящему на рейде, кораблю.
Однако капитан приметил его издали, плывущим через акваторию, и отдал приказ убрать штормтрап, а и чтоб ни один … то есть, никто, чтобы не торчал на палубе!..
Так что отцу пришлось ещё дать несколько кругов вокруг стоящего на якоре тральщика, опасливо выкрикивая имена товарищей.
Потом поверх борта перебросили конец (верёвки) и, когда он вскарабкался, – весь экипаж стоял навытяжку, во главе с капитаном, словно для встречи адмирала флота.
А у адмирала штаны с ботинками – на голове…
. . .
Потом на крыльцо вышла мать и прекратила собрание, сказав, что завтра мне рано подыматься.
Мы втроём вышли в густую и тихую украинскую ночь, на неосвещённой окраинной улочке, под яркую россыпь влажно мигающих звёзд, сквозь просветы в садовой листве, вознёсшейся поверх дощатых заборов.
Эса стиснул мне руку, ещё раз сказал: "Не верю!" и – укатил в темноту, тревожа мирную дрёму собак, на три переулка в округе, лихими казацкими гиками, вперемешку с обрывками рок-н-рольных припевов…
Брата я ещё проводил немного. Он шёл, положив руку на холку велосипеда, что двигался рядом, послушно и молча, чуть слышно пошелёстывая шинами по шлаку в дорожном покрытии.
Молчали и мы. Потом мне вдруг вспомнилась нездешняя – северная – ночь.
Желтоватые конусы света со столбов над пустой дорогой…
Неуезженный снег по обочинам переливался искрами отражения фонарного света, которые меркли только там, где по ним проходила тень двух шагающих пацанят в круглых меховых шапочках, с поднятыми воротниками пальто…
– Да, – сказал мой брат, – я помню. На атомном объекте. Ты в библиотеку пошёл, и я тоже увязался.