В этот вечер аплодисменты донеслись до него так же, как до нее, откуда-то спереди. Звук поднимался, полнился и казался при этом столь же новым, каким стал для него ее голос на самом первом концерте. Наверное, рабочий сцены все же вернулся, потому что занавес опустился с громким скрипом, различимым даже сквозь не смолкавшие аплодисменты. Джейн Туссейнт, придерживая юбки рукой, сбежала со сцены.
– На бис споешь «Ох, плачь же, плачь же». Об этом просил мистер Карнеги, – произнес прекрасно одетый немолодой мужчина, поджидавший в кулисах. На нем был фрак с длинными фалдами и белоснежная сорочка, сиявшая даже в пыльном полумраке. Он носил монокль – сверкающая цепочка тянулась от глаза к нагрудному карману. Из волос у него имелись лишь брови – и голова, и щеки были совершенно гладкими.
– Не сегодня, Оливер. Я не выйду на бис. Огастес болен.
Хм-м. Судя по речи, она не француженка. Скорее англичанка, как его мать. У него внутри снова все перевернулось от тоски по дому.
– С ним все в порядке, Джейн, – настаивал лысый мужчина. – Занавес поднимается. Иди. Оркестрантов уже предупредили.
Ее нежелание возвращаться на сцену казалось вполне осязаемым – но бессмысленным. Лысый мужчина подтолкнул ее к сцене, и Бутч ощутил укол совести: он был рад, что снова услышит ее пение, хотя ей не хотелось петь. Завтра утром он взойдет на корабль вместе с Сандэнсом и Этель. Возвращаться он не собирался. Святая Джейн[10] – он вдруг понял, что перекроил ее фамилию, и теперь она ей очень подходила, – будет лишь воспоминанием.
Она спела песню его матери так, как еще никто никогда не пел. Он едва смог вынести весь этот плач, и в горле у него запершило от едкой иронии происходящего. Куда бы его ни занесло, от этой песни он укрыться не мог.
– Чертова песня, – прошептал он. Он размягчился. Так говорил Сандэнс. Нет, не Сандэнс… Гарри. Нужно называть его Гарри.
Бутч не обижался на слова Сандэнса. Мягкость и подлость – разные вещи. Трусом он не был, задирой тоже. Но ему не нравилось огорчать людей, и он не боялся в этом признаться.
Сандэнс – Гарри – был самым своенравным подонком из всех, с кем связывался Бутч Кэссиди, и это о многом говорило. Бутч единственный из всей банды не боялся этого дикого стрелка, а сам Сандэнс – Гарри – оказался единственным во всей банде умником, кому достало сообразительности не погибнуть и не попасться властям.