Детский сад был моей первой школой свободы – парадоксально, не правда ли? Именно там, в этом царстве регламентаций, я впервые почувствовал, что такое внутреннее сопротивление, что такое несогласие с мироустройством. Теперь-то понятно: мы, шестилетние бунтари, инстинктивно противились тем казарменным порядкам, которые взрослые изобретали исключительно для собственного удобства. Моя личная Голгофа началась с первых же дней, когда воспитательница – эта жрица педагогической инквизиции – взялась переучивать меня держать ложку в правой руке вместо левой. Левую конечность, словно непокорного революционера, привязывали к туловищу, вынуждая правую, неуклюжую и не приспособленную, превращаться в инструмент системы. Так советская повседневность калечила естество, переделывая природное в удобно-нормативное.
День начинался с переклички – этого странного ритуала, в котором нас выстраивали по росту, будто оловянных солдатиков. Каждый делал церемониальный шаг вперёд, называя имя, фамилию и адрес – первый паспортный контроль в жизни. Я выступал из строя с важностью дипломата на международной конференции и объявлял, картавя: «Айлат Хайлуллин, Булевесника двасать два квалтила сесть». В этой моей картавости был, кажется, первый акт неповиновения – физиологический, неосознанный, но всё-таки мой.
Воспитательницы – а иных, кроме закостеневших в своих правилах, в ту эпоху не водилось – относились к детям как к материалу, который нужно обтесать, отшлифовать, привести к стандарту. Детская индивидуальность была для них досадной помехой, которую следовало устранить. Тогда никто не говорил о правах ребёнка; до совершеннолетия ты был, по сути, полуфабрикатом человека.
Наказание за непослушание следовало незамедлительно. Мой личный Сталинград разыгрывался за столом во время завтрака. Я, вскормленный мамой на манной каше (альтернатив в те времена почти не существовало), видимо, настолько пресытился этим казённым продуктом, что мой организм отторгал его на клеточном уровне. Но в детском саду действовал железный закон: если на завтрак подают манку, да ещё с подозрительным повидлом неопределённого происхождения – ты обязан её съесть. До последней ложки.
Я отказывался. И тогда начиналась настоящая экзекуция: воспитательница и нянечка, объединив усилия, скручивали меня, как опасного преступника, и пытались затолкать ненавистную кашу мне в рот. Я, выждав подходящий момент, когда хватка ослабевала, выплёвывал содержимое, стараясь поразить одну из мучительниц.