Когда в болотах коростель
Чирикал шапочкой и выл
Уже мой друг не в ванне был.
1927 г.
Внешне два друга являли собой разительный контраст. Александр Введенский – денди с иголочки: тёмный костюм, ложащийся безупречными складками, ослепительная сорочка, галстук-бабочка как символ изысканной небрежности. Галантный собеседник, обращавшийся ко всем на «вы», он сочетал в себе аристократизм с пороками времени: карточные азарты, эфирные грёзы, флирт с роковой игрой судьбы. Даниил Хармс же, напротив, возвёл эпатаж в философию. Его облик – то эксцентричный Шерлок Холмс в гетрах и кепи, то городской юродивый, беседующий с фонарными столбами, – становился манифестом свободы от условностей. Их диалоги, пронизанные алогичным юмором, напоминали тайнопись: непосвящённые ловили лишь обрывки смыслов, теряясь в лабиринтах абсурда.
В 1927 году друзья примкнули к созданию легендарного ОБЭРИУ – «Объединения реального искусства», где абсурд обрёл статус эстетики. Детские стихи, публиковавшиеся в маршаковских «Еже» и «Чиже», стали для них ироничной маской. Если Хармс вкладывал в «несерьёзные» строки почти мистическую глубину, то Введенский творил будто мимоходом – каламбуры рождались у него «на коленке», как бы между глотками эфира.
Декабрь 1931-го принёс общий арест за «антисоветские увлечения». Судьба ненадолго смилостивилась: ссылку в Курск, провинциальную глушь, они приняли как странный перформанс. Хармс, чьй эпатаж на фоне курских просторов казался ещё нелепее, словно намеренно обнажал абсурд самой эпохи.
После ссылки пути их разошлись. Хармс, вернувшись в Ленинград, обрёл семейный очаг, но не утратил мятежного духа. Введенский, поселившись в Харькове с последней спутницей, метался между Украиной, Москвой и Северной столицей, будто пытаясь обмануть рок. Их редкие встречи вновь наполнялись аллюзиями и смехом, который уже отдавал горечью.
За месяц до вступления фашистов в Харьков Введенского арестовали – будто сама история спешила расправиться с ним до прихода врага. Обвинение в «профашистской агитации» (27 сентября 1941-го) стало чудовищным парадоксом для поэта, чьё творчество отрицало любые «измы». Последний путь в Казань оборвался в вагоне-теплушке: плеврит, нищета, безвестная могила. Ему было 37.
Хармса схватили в июле 1941-го – за полтора месяца до блокады. Донос, «пораженческие настроения», психушка вместо камеры… Он угас 2 февраля 1942-го, в ледяном аду голодного Ленинграда, и упокоился в братской могиле Пискарёвки. Ему было 36.