Собор Парижской Богоматери, тебя сожгли,
как Жанну д’Арк, но Приснодева не дала
тебе погибнуть в пламени безбожном. И словно,
кто-то усадил меня напротив, следить за первым
жиденьким дымком, потом за жёлтыми клубами
и первым языком алеющего ада. С тобой сгорала
и душа, и память сопричастно вековая, но шесть
ты отзвонил в последний раз, ещё живой, ещё
дрожа у края, и солнце невозможного заката
зависло над тобой, не смея откатить за грань
без дна и без возврата. «Заткнись!», сказала мать
по-русски безмозглой девочке, увязшей в жиже
интертрёпа. И кто-то щёлкал из машин,
и кто-то плакал не стыдясь, целуя взглядом
разлученья и хрупкий шпиль, и петушка,
упавшего с поруганных высот и вешней сини
в бурлящую багровую геенну. Прощай, мой
Нотр-Дам, до вечного возвратного свиданья.
Теперь молитва лишь одна: чтоб не отдали тебя
безбожникам глумливым на оскверненье их
мёртвым циркулем и смрадом пирамид. Однажды ты
была, обитель душ, среди парижской маеты и
духа сирого томленья, и я к тебе без мысли
забредал и отходил, и возлетал в твоё ручное
поднебесье, где нас Она, как пасынков, хранит.
Собор Парижской Богоматери, ощерившись
беспомощно химерами у края, как куст терновый
над обрывом, пылает над землёй, неопалим.