– Лежать, не дёргайся! – рявкнул я. – Ты кто такой?
И только тут разглядел профиль. Нахмурился. Твою дивизию! Да это ж… Гриша Лазовский.
– Гриша?.. Ты что, мать твою, тут делаешь?!
– А-а… п-печенька… – пробормотал он растерянно, глядя на меня виноватыми, как у побитой собаки, глазами.
– Чего? Какая к черту печенька?
Послышался топот каблуков, и возле нас очутилась Надежда Ивановна.
– Что вы делаете?! Отпустите Гришеньку, он ни в чём не виноват!
– Этот «не виноват» нас подслушивал. Тихо, как мышь, прятался за стеллажами.
– Да что вы такое говорите? Он же… он же Гриша! Он любит «Юбилейное», еще ириски. Я его подкармливаю, а он помогает.
– Помогает? – удивился я, не отпуская Гришу, но хватку ослабил. – Каким образом?
– Коробки таскает в архив, подвал помогает проветривать и выносить экспонаты, что там на хранении, которым места на экспозиции не нашлось, но они ценные, сколько раз я директору говорила. У нас же там сырость… Условия жуткие. Экспонаты плесневеют, полотна вздуваются, гипс трескается. А Гришеньке не в тягость, он как прибился к музею пару лет назад – так и ходит. Не мешает, помогает. Да и… свой он уже.
– А как он вообще попал в здание? Закрыто же, – я сверился с часами на руке.
– Юлия Петровна его пропустила. Она знает – если Гриша приходит, значит, ко мне. Я её предупреждала. Он и днём-то здесь больше, чем дома…
Я отпустил ремень, поднял Гришку, слегка отряхнул.
– Ну, если так… Гриша, ну ты бы хоть не прятался. А то ведь и по шее можно получить. Не в обиду, но в следующий раз заходи, как человек, – сказал я, глядя на него сверху вниз.
Он растерянно застыл, сутуля плечи, будто собирался втянуться внутрь самого себя. Уши покраснели, взгляд мечущийся, как у щенка, которого поймали на тёплом. Лицо его было простое, округлое, с мягкими чертами, и в нём не было ни злости, ни страха – только непонимание и детская обида. С одной стороны лба кудри слиплись от пота, рубашка висела мешком, а шнурки на ботинках были связаны узлом – один раз и навсегда.
– Я… я не подслушал… – начал он медленно, чуть ли не по слогам, сбиваясь и ковыряя пальцем пуговицу на груди. – Я просто… я пришёл… как всегда… Я знал, Надя здесь… Я дверь – тихо… потом – голос… Вы… разговариваете… я не мешал… Я в угол… Я сел… Я, как мышь… Я тихий…
Он замолчал, опустив голову, а потом поднял её с робкой надеждой: