– Как хотите, Салтан Абдикович, а это – прямое указание на телекинез. Способности аборигенов безграничны…
– Опять вы, Гамалей, за свое. Мистика, батюшка. Телекинеза в природе не существует, одни сказки. И не прерывайте урока.
– Долго там еще? Я женщина слабая, беззащитная, чтоб часами целыми эдакое переводить. И то сказать, отцы города, а собачатся, как на рынке…
– В Та-Кемте не существует свободной торговли, – наставительно замечает Абоянцев. – А что касается лексики, то язык простолюдинов, как ни странно, богаче и поэтичнее…
Низкий звук зуммера прерывает его. Обычный вызов сверху и басок Брюнэ: «Станция „Рогнеда“ вызывает Колизей. На связи „Рогнеда“. Колизей, заснули?»
– Я – в аппаратную, Сирин-сан, мое дежурство! – Наташа срывается с дивана и, приплясывая, исчезает в ребристой нише, словно просачивается сквозь стену. Аппаратная, как и многое другое, расположена внутри Колизея.
Абоянцев смотрит вслед почти что горестно – набрал себе ребятишек, ишь сколько радости с урока удрать…
Сирин Акао в который раз запускает нескончаемую рамочку.
– «Не хочешь ткача – можно подловить и змеедоя, – скороговоркой бубнит Макася, – благо в последнее время они что-то с благоговением подгоняют стада к обиталищу Нездешних. Ежели с благоговением, то пускай себе. Пока». – «Тогда не пойму, отец…» – «А ты потужься, пока мешки таскать будешь. Я тем временем тому хаму, мазиле, новый урок дам – внешние стены размалевывать, как раз супротив обиталища. Пусть глаза пялит, про выкуп не вспоминает. А ежели и впрямь Богам отколется…» – «Как завтра звонить буду, так и шепну старейшему…» – «Я те шепну, хайло змеиное, я те подам голос поперед отца, блево…»
– Дальше непечатное, непроизносимое!!! – за двоих возопил Алексаша.
6
Гнев или милость? И гнев, и милость. Горе или благо? И горе, и благо.
Раньше такого не было. Уж если приходила беда, то горько было всей семье, бились как могли, терли краски под вечерним солнцем, убегали белить стены с первыми лучами светила утреннего – не ели, завтрак приносили сестры уже позднее, и съедать его приходилось на улице, прижавшись к еще не крашенному забору и прикрываясь сестриной юбкой, чтобы посторонние не увидели сраму – ненасытства окаянного. Рук отмочить не успевали, но выбивались, справлялись с уроком, и начиналась другая пора – блаженство сытости, ненатужной, размеренной работы, и главное – сладчайшего сна, с шорохом недавно выстиранного одеяла и сладким духом луговых трав в свеженабитом тюфяке. Счастье, полное и несомненное, снова поселялось в доме.