Он отложил ручку, она выпала из ослабевших пальцев, упала на тетрадь, на эти исписанные страницы, полные чужой и одновременно его собственной боли, закрыл тетрадь, и провалился в тяжелый, без сновидений сон, сон, похожий на смерть, на то небытие, которого он так жаждал для своего героя, а может быть, и для себя.
На следующее утро, залитое серым, неуютным светом, светом, который не обещал ничего, кроме продолжения того же самого, он сел перечитать написанное. Хотелось оценить, насколько убедительно получилось, достаточно ли мрачно и безысходно, достаточно ли честно в этой своей безысходности. Он листал страницы, пальцы скользили по шершавой бумаге, погружаясь в мир своего героя, следуя за ним по лабиринтам его угасающего сознания, по этим улицам, мокрым от вечного дождя, по этим кафе, пропахшим дешевым кофе и одиночеством, по этим комнатам, где каждый предмет кричал о тщете существования. Вот герой идет по улице, вот сидит в кафе, вот возвращается домой… Он читал, кивая, отмечая удачные, как ему казалось, фразы, чувствуя привычную отстраненность творца, того, кто стоит над схваткой, над болью, над жизнью и смертью.
И вдруг – пустота.
Он остановился. Последняя страница. Текст прерывался внезапно, резко, как оборванная нить, на описании того, как герой входит в свою комнату. Ни ружья, ни последних мыслей, ни, главное, выстрела. Сцена, которую он писал с таким надрывом, с таким чувством окончательности, с такой уверенностью в ее неизбежности, просто исчезла. Растворилась. Будто ее никогда и не было.
Он перелистнул страницу назад, потом снова вперед. Нет. Пусто. Он пролистал всю тетрадь до конца. Белые листы, девственно чистые, насмехающиеся над ним своей пустотой.
Холодок, тонкий, как лезвие, пробежал по спине. Что это? Устал? Заснул, не дописав? Но он помнил процесс написания, помнил каждое слово, каждое ощущение, помнил ощущение ручки в руке, тяжесть слов, даже запах типографской краски на старых страницах, которые он представлял в финальной книге, книге, которая должна была стать памятником его декадансу, его усталости. Помнил звук выстрела в своей голове, такой реальный, такой окончательный.
Сомнения закрались в сознание, тонкие, ядовитые змейки, извиваясь и шипя. А писал ли он вообще? Или это было лишь лихорадочное воображение, рожденное усталостью, этим вечным спутником, и мрачными мыслями, этим болотом, в котором он тонул годами? Может, он просто подумал, что написал? Граница между реальностью и вымыслом, между сознательным актом и бредом, между тем, что было и тем, что лишь казалось, вдруг стала пугающе тонкой, зыбкой, как мираж в пустыне.