В этот момент из глубины дома донёсся глухой, плотный стук в тяжёлую парадную дверь. Он не был громким, но в тишине прозвучал отчётливо, резко, заставив замереть всех. Взволнованные взгляды обернулись ко входу. Стук прозвучал как предупреждение – чужеродное, словно пришедшее из другого мира, где ещё сохранялся контроль.
Вошли двое. Первый – высокий, строгий, с непроницаемым лицом. Второй – чуть ниже ростом, плотный, с тяжёлым взглядом, от которого невольно отступали.
Иван Анненков прошёл в центр зала, не здороваясь и ни на кого не глядя. Высокий, худощавый, с аккуратной сединой на висках, коротко остриженными волосами и прямой посадкой головы. Каждое движение было выверено внутренней дисциплиной. Лицо закрытое, строгое, без раздражения или жалости. Его тёмное пальто висело с плеч идеально ровно, а походка была лишена малейшей небрежности.
Следом шёл Роман Сиротин – коренастый, в чуть помятом пиджаке и натянутом под горло свитере. Его лицо казалось высеченным из камня: резкие скулы, тяжёлый подбородок, челюсть, будто постоянно сжатая. Глаза быстро двигались, словно у хищника, оценивая не одежду гостей, а их реакции. Взгляд выдавал, что кого—то он уже запомнил.
Они двигались молча, но в их появлении было больше смысла, чем в десятке произнесённых фраз. Один – ось, второй – нажим.
– Следственный комитет. Всем оставаться на местах.
Голос Анненкова был ровным, но властным, каждое слово звучало как точка.
– С этого момента никто не покидает дом. Начинается допрос свидетелей. Прошу всех быть готовыми.
Зал, полный людей, света и голосов, начал медленно сжиматься – не физически, а по внутреннему ощущению. Словно кто—то поставил точку, и всё, что было до неё, разом утратило значение.
Спустя несколько часов после трагедии дом на Рублёвке словно сник. Воздух, недавно наполненный шелестом платьев, приглушённым смехом и звоном бокалов, стал вязким, как старый воск на подсвечнике. Свет люстр потускнел – не из—за ламп, а будто от стыда: они больше не могли осветить происходящее, не могли согреть и спасти ту, кто уже ушла.
Шаги оставшихся гостей и персонала звучали неуверенно, почти виновато, будто каждый чувствовал себя частью произошедшего. Все двигались с настороженностью людей, оказавшихся там, где умерла не просто девушка, а нечто большее: обещание, образ и тот самый крик, прозвучавший слишком точно.