Анненков отметил, как её интонация стала более напряжённой, а паузы – точнее. Она говорила не столько воспоминаниями, сколько страхом быть услышанной.
– Вам кажется, она чего—то боялась?
Оксана вздохнула, будто собиралась сказать лишнее:
– Иногда – да. Но не того, что было снаружи. Скорее – того, что уже произошло. Или вот—вот произойдёт. Она выглядела как человек, который уже споткнулся, но ещё не упал.
– Что—то конкретное?
– Не знаю, – ответила она быстро. – Просто чувствовала. Мы женщины – мы иногда чувствуем раньше, чем понимаем.
– Что вы чувствовали в день её смерти?
– Тревогу. Не сразу, где—то во второй половине дня. Воздух будто стал плотнее, тяжелее, как перед грозой. И пустота… Знаете, словно кто—то вытянул из дома все звуки. Как в музее: тихо настолько, что каждое движение кажется лишним.
– Вы говорили об этом кому—нибудь?
– Нет. Кто бы стал слушать?
Она впервые посмотрела прямо в глаза. Во взгляде было всё сразу: усталость, решимость, протест и молчание, которое легче удержать, чем нарушить.
Анненков не давил. Он чувствовал – она на грани. Оксана говорила только то, что не ранило. Всё остальное оставалось под кожей, в памяти, в тех мыслях, что не доверяют даже дневнику.
Он записал в блокноте на полях:
«Не врёт. Чувствует. Прячется. Знает, но не формулирует. Продолжать сейчас бесполезно. Вернуться позже, без свидетелей».
Родион Михайлович вошёл так, словно заранее знал каждую тень в комнате. Не глядя по сторонам, не ожидая приглашения, сел, опираясь на костыль с нетерпением человека, не верящего ни во власть, ни в вопросы, ни в возможность быть удивлённым.
– Ну? – сказал он, прежде чем Анненков успел открыть рот. – Выгляжу подозреваемым?
Голос хрипел, словно старый патефон – не от слабости, а от количества прослушанных историй. Глаза – светлые, колючие, с искрой, которую не смогли погасить ни возраст, ни сожаления.
Анненков слегка наклонил голову, не принимая вызов, но и не отступая:
– Я бы сказал – как человек с опытом. А опыт, как известно, всегда предполагает слишком многое.
– Угу, – Родион шумно втянул воздух. – И всё равно продолжает делать вид, что не при чём.
Он откинулся в кресле, устраиваясь удобнее, словно это был не допрос, а вечер у камина. Бровь его слегка дрогнула – не от усталости, скорее от мысли, которую он решил удержать внутри.