Сумка была лёгкой, почти формальной. Внутри несколько книг, два свитера, тетрадь и ручка, которую он когда—то подарил её отцу в девяносто третьем. Узнал он это случайно, или же потому, что хотел узнать.
– Добрый вечер, – сказала она, не глядя ему в глаза. Голос звучал ровно, чуть приглушённо, так обычно говорят люди, которые долго ехали и ещё не вполне прибыли.
– Добро пожаловать, – ответил он и жестом указал горничной на сумку. – Отнесите в южное крыло.
Софья медленно шла по дому, не вертя головой, но замечая всё: белый мрамор, инкрустации, натёртые перила, картины, которые он сам давно перестал замечать. В гостиной она на мгновение задержалась, взглядом коснувшись портрета его жены. Ничего не сказала, чего он одновременно и ждал, и боялся.
Гостевая комната была приготовлена заранее: постель, зеркало, лампа возле кровати, тонкий шерстяной плед и бутылка негазированной воды на прикроватной тумбочке. Всё выглядело подчеркнуто функционально, без попыток создать уют. Ничего личного, только порядок.
За ужин она поблагодарила, почти не притронувшись к еде. Разговоров не было, лишь присутствие – тихое, но ощутимое, словно малый вес в пространстве, которое слишком долго оставалось неизменным.
Профессор вспомнил, как ночью, проходя по коридору, услышал звук закрывшейся за ней двери. Щелчок. Совсем обычный звук, но в нём оказалось что—то, что навсегда осталось внутри.
Он открыл глаза. Фотография по—прежнему стояла на столе. В холле тихо переговаривалась прислуга. За окном лежал снег. Январь. Ни дождя, ни ветра. Только белая неподвижность, в которую больше ничего нельзя было вписать. Софья погибла.
Дом принял её без лишних слов – так, как принимают тех, кто не требует объяснений. Софья не привносила шума и не вторгалась своим присутствием. Она просто растворилась в структуре дома, став частью его естественного течения.
Утро начиналось рано. В доме давно перестали завтракать в столовой, и Софья не изменила этот порядок. На кухне, где когда—то бывали повара, теперь была только она: чай в простом стакане, раскрытая на середине книга и серое небо за окном, которое неохотно начинало светлеть. Она никуда не спешила – ни движением, ни мыслями.
Профессор знал, что в это время лучше её не тревожить. Не из вежливости, а из уважения к ритуалу, который возник сам собой и никем не навязывался.