Она почти всегда садилась в одно и то же кресло – чуть сбоку, на край подушки, словно временно. Пальцы сцепляла на коленях, иногда держала кружку с чаем. Он чаще стоял – движение помогало сохранять равновесие. Когда же садился, держал бокал обеими руками не потому, что бокал был тяжёлым, а потому что иначе руки начинали дрожать.
Темы менялись: биофизика, философия, структура сна, тишина, которую слышишь в абсолютной темноте. Софья не перебивала, не соглашалась автоматически и не спорила ради спора. Просто слушала. Когда же спрашивала, то не ради ответа, а чтобы продлить беседу.
Он говорил о вещах, которые давно в себе забыл. О студентке, однажды впавшей в постгипнотическое состояние на три дня, о том, как он всё это время не уходил из лаборатории. О мужчине, который лечился от страха темноты и вдруг заговорил голосом своей умершей жены. О собственной попытке уехать в Норвегию – не потому, что кто—то позвал, а просто потому, что хотелось исчезнуть.
Иногда они могли молчать целыми минутами, но это молчание было особенным – таким, в котором чувствуется согласие. Оно напоминало старый текст, где нет слов, только безупречно расставленные знаки препинания.
Однажды Софья спросила, почему он до сих пор работает. Вениамин хотел ответить привычно – ради института, ради дела, ради системы, – но вместо этого неожиданно для себя произнёс: «Чтобы не думать». Она кивнула, словно поняв не меньше, чем он сам.
В какой—то момент он начал ждать этих вечеров. Его день выстраивался вокруг них: эксперименты, встречи, звонки – всё заканчивалось точно вовремя, чтобы вернуться в эту комнату, к лампе, огню и к ней.
Он не знал, что почувствует, если однажды она не придёт. Возможно, ничего. Возможно, просто поднимется наверх. Или останется сидеть, глядя в пустой бокал, пока не погаснет пламя в камине.
Профессор понимал, что всё это недопустимо, неуместно и неизбежно. Но в этом было дыхание после многих лет, проведённых без воздуха. Поэтому он не запрещал себе ждать.
Софья не делала шагов навстречу, но и не отстранялась. Её поведение напоминало тонкий след мела на тёмной ткани – едва различимый, заметный лишь под определённым углом и освещением, но всё же существующий.
Каждый вечер оставлял ощущение чего—то несказанного. Не как недомолвку, а скорее как начало – будто все эти разговоры, тишина, огонь и молчаливое присутствие были лишь вступлением к фразе, которую ещё никто не произнёс.